— Уж не хочешь ли ты сказать, что тогда у меня, во время болезни...
— Было, Григорий Афанасьич,— подтвердил Хлыстов и посмотрел своим странным взглядом в лицо Шохову. Сколько же боли, но и ненависти и чего-то черного, потаенного, было в его глазах. Лишь в самой глубине, как в бездонной пропасти, горел желтый волчий огонек.— Пожалел я вас тогда, Григорий Афанасьич... Решил, что вы и без меня в одиночку скоро окочуритесь. А ведь у вас совесть-то, насчет Мурашки, тоже не совсем чиста, а?
— Уходи, Хлыстов, — попросил Шохов угрожающе.— Уходи и больше у нас не появляйся! Слышь?
Тот будто еще съежился. Отпрянул спиной и с оглядкой выскочил в двери. Шохов рванулся за ним, он не мог его так отпустить. Требовалось что-то спросить, ну хотя бы про гибель Мурашки, да и ответить в конце концов про свою вину. И, уже высовываясь в двери, он прокричал вслед бегущему рысцой по двору Хлыстову, что он, Шохов, и сам знает, что виноват... Да, знает! Но он сыну может помочь! Он сделает человека из сына! Вот что он сделает! А Хлыстов сволочь и убийца, ему мало того огня... И Вася маху дал, что не подпер снаружи дверь колом...
Кричал Шохов и еще что-то, что потом не мог вспомнить. Его колотило всего. Судорогой сводило тело. И появившаяся жена едва смогла отпоить Григория Афанасьевича. Она уложила его в постель и положила на голову холодное полотенце.
А на следующее утро он поднялся как ни в чем не бывало. Но никому ничего не рассказал и даже в разговоре с Тамарой Ивановной никогда не вспоминал этот случай.
А Хлыстов пропал.
Как потом выяснилось, никуда Семен Семенович Хлыстов из Нового города не уезжал. Приспособился в общежитии, а потом и комнатку получил. Так рассказывали. Он будто бы и с Нелькой продолжал водиться. Но все это, понятно, были пустые разговоры. Точно же никто ничего знать не мог.
Сам Шохов встретился с ним через год с лишним, в тот тяжкий момент, когда судьба Вор-городка была будто бы предрешена и все, что с таким трудом налаживалось, сыпалось на глазах.
В тот день как раз было заседание исполкома, верней, одно из многих заседаний, на которое его пригласили. День был гадкий, серенький, тротуар в мелких крапинах дождя.
На чрезвычайной комиссии, созданной по поводу сноса Вор-городка, которую называли ЧК (будто другого названия не могли придумать), долго и бессмысленно говорили о том, что расселить всех самостроевцев невозможно, что многие жители прописаны в обжещитиях и это тщательно скрывают, а когда получают квартиру, то времянку продают, а значит, кто-то селится снова. И уже будто бы спекуляция обнаружена такими времянками, общая цена которых достигла двух с половиной тысяч рублей. А все потому, что прозевали, поздно взялись за эту проблему, упустили возможность придушить самострой в зародыше...
Шохов мысленно усмехнулся. Хоть весело ему в тот момент никак не было. Просто представилось, как его, Шохова (знали бы эти!), душат, выкуривают из-за Вальчика в ту прекрасную весну, когда забил он торжественно первый колышек в землю, на месте своего дома.
А разговоры между тем продолжались, и все о том, что запрещать поздно, но разрешать нельзя, это бы означало взять на себя ответственность за обеспечение самостроевцев, тогда и вовсе жалобами завалят. А на них и сейчас на одной подвозимой воде расход составляет десятки тысяч в год...
Снести бы к черту в одноразье, да кто же даст гарантию, что снова не придут. Объект там планируется, да ведь пока его начнут, этот объект. Вот если бы снести да место сеткой огородить! Какой сеткой, спрашивали. А сетку не снесут? Могут снести. А если стальную? А если милицию поставить на дежурство? И все подобное весьма и весьма неинтересное и даже глупое.
Когда Шохов возвращался домой после этого заседания, у какого-то магазинчика встретил Хлыстова с сеточкой в руках. А в сеточке кефир.
— Добрый день, Григорий Афанасьич! — В пиджачке, в белой рубашечке с расстегнутым воротом и сам непривычно ухожен и побрит. Смотрит с подчеркнутой внимательностью, только взгляд наискось, за глубоко запрятанной усмешкой.— Или не добрый?
Шохов сейчас полная противоположность ему: осунувшийся, небритый, голубые глаза потемнели и ушли вглубь. И никакой былой лихости, даже самоуверенности в нем нет.
Не здороваясь, грубовато спросил:
— Что имеешь в виду?
— Да ничего, Григорий Афанасьич. Ровным счетом ничего. Просто домик ваш вспомнил. Цел? Он же у вас не горит?
— Ну, цел,— буркнул Шохов, глядя под ноги.
— Вот ведь везуха! — воскликнул Хлыстов, будто восхищаясь. И кефирчиком в воздухе помотал.— У меня так двух месяцев не прожил — сгорел. А у вас эвон сколько... А вы будто недовольны жизнью. Али и дом уже в тягость?