Шохов не успел додумать о Петрухе: появился Вася. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он чист как стеклышко. Был он в помятом костюмчике, в рубашке, расстегнутой у ворота, и поначалу вел себя независимо.
— Явился, не запылился! — произнес он от дверей заготовленную заранее фразу. Оглядываясь по сторонам и напряженно улыбаясь, добавил: — Звали, говорят, меня?
— Звали,— подтвердил вежливо дядя Федя и указал на стул.— Садись, Василий. Будем разговаривать.
— Василий Васильевич, — подчеркнул Самохин.
— Да, да. Садитесь, Василий Васильевич. А у нас есть кой-какие вопросы.
— У меня, между прочим, тоже есть вопросы,— сказал Вася и сел.
Села и комиссия: в центре Шохов, а по бокам дядя Федя и Галина Андреевна. Оттого, что все трое смотрели на Самохина и молчали, возникла странная пауза. Вася Самохин, опустив глаза, ждал.
Молчание нарушила Галина Андреевна.
— У нас не только вопросы. Мы вообще хотели с тобой поговорить.
— О чем же?
— О жизни.— Галина Андреевна смотрела прямо на Самохина, и голос ее был вполне доброжелательный.
— А чего вы знаете о моей жизни?
— Ничего не знаем. Но хотели бы знать.
— Зачем?
— Чтобы понять тебя, Вася.
— А вы уверены, что хотите меня понять? — вскинулся Вася, и глаза его заблестели.— Вы судить меня собрались! Я-то знаю! А что у меня за душой, так это вам, как говорится, плевать с высокой колокольни!
— Неправда, Вася.
Но он уже распалился. Все, что передумал перед этой встречей, одним залпом выстрелилось из него:
— Вы знаете одно, что Вася — халтурщик! Вася — рвач! Вася — поджигатель! И такой, и сякой, и немазаный. Еще жену бьет. Говорите! Выкладывайте! А про жизнь мне тут не врите! Я, может, ее не хуже вас знаю... эту жизнь. Я вот с таких ранних лет ее понял, если хотите знать. Вот тут домик один шишкоман построил, вчерась, кстати, на ваших глазах. Так он о жизни этим домиком мне больше сказал, чем вы все, вместе взятые! Да! Да!
Оборвал и голову опустил. Выдохся.
— Ты о Третьякове, что ли? — спросил дядя Федя.
— Небось сами знаете о ком! Его-то вы на суд не позовете?
— А что он такого сделал? — спросил Шохов.— Разве у нас запрещено строиться?
— Он за государственный счет строит. Там у него чуть ли не весь его трест работал!
— Ты его осуждаешь? — спросил опять Шохов. — А не кажется ли тебе, Вася...
— Василий Васильевич! — напомнил Самохин.
— Не кажется ли тебе, Василий Васильич, что ты-то не лучше его?
— Лучше! — прервал Вася.— Я своими руками халтурю. Я рабочих не использую...
— А технику?
— Ну, технику... Вы спросите, кто ее имеет, есть ли среди них хоть один человек, который не использует? Шофер на дороге мелочишку на пол-литру с попутчиков собирает! Бензином торгует... Проводник на пустующее место берет пассажира дорогой и деньги с него имеет... Водитель на казенной легковушке вместо таксиста в перерыв подрабатывает... В заправочной из государственной колонки частнику горючку для обоюдной выгоды заправщик льет! А про трактористов да бульдозеристов и говорить нечего. Все тащат. А если еще до конца не растащили, так это оттого, что государство богатое!
— Тащат,— подтвердил дядя Федя и, оглянувшись, зажег папироску.— Но не все. Тут ты врешь.
— Почти все,— поправился Вася.— А кто не крадет, тот и бедствует.
— Тогда поясни, чем же ты богат? — полюбопытствовал дядя Федя. Он сегодня был на удивление предупредителен, и не язвил, и не придирался. Он будто приглядывался к Самохину, буравил его сердитыми глазками.
— Речь не обо мне,— отмахнулся Самохин.— Жулики в ювелирном в очереди стоят. А я вон во времяночке отсиживаюсь.
— Тем более непонятно! — воскликнул дядя Федя.— Копишь, что ли?
— Нет, — ответил Вася серьезно.— Я просто не умею воровать. Я шабашник, но я не жулик.
— Еще и анархист!
— Во! — вскинулся Вася и даже кулаки сжал. — Так и знал, что судить позвали! Жулик Вася! Анархист! А еще кто? Говорите, говорите...
— Ну, а ты разве не пытался судить, по-своему, конечно? Когда поджигал чужой дом? А? — спросил очень ровно Шохов.
— Я не хотел! — крикнул Вася и поник. Все молчали, и он молчал.
— Я не хотел,— повторил он тихо.— Это ведь личное... В беспамятстве... Я люблю ее.
— Ну, а если бы весь поселок сжег? В приступе любви? Да еще кто-нибудь сгорел, а?
И опять тяжелое молчание нарушила Галина Андреевна.