Она звенела дужками ведер, что-то переставляла на террасе, ворчала, а я сидел и никак не мог понять, в чем дело, отчего Тамара так изменилась. Я вспомнил, как в этой самой комнате лет восемь назад мы собирались отмечать то получку, то чей-либо день рождения. Ее мать, Клавдия Федоровна — низенькая, плотная, краснощекая, — напекала целую гору пирожков, а выпивка была у нас неизменная: ставили на газовую плиту эмалированное ведро, выливали туда несколько бутылок красного вина, добавляли сахар и яблоки… Наутро от этого пойла раскалывалась голова, но пить было приятно. Люся не любила моих «загулов», как их она называла, напрашивалась несколько раз на вечеринки, но я говорил, что нечего ей здесь делать, а она сердилась, подозревала бог знает что, иногда наводила справки, убеждалась, что версия моя соответствует истине, и тогда атаковала с другого фланга: «Пойми, ведь это несолидно. Ты начальник станции, понимаешь, на-чаль-ник! За дешевой популярностью гонишься?»
Как было ей объяснить, что всем нам хорошо в этой «зале» — по-деревенски просторной двадцатиметровой комнате с дощатым потолком, никто на мой авторитет не посягал, я не чувствовал особой дистанции между собой и другими и вместе со всеми хохотал, когда Авдеев брал в руки гитару и начинал свои устные рассказы, перемежая их частушками.
Господи, здесь ли все это происходило? Я посмотрел на давно не крашенный пол, стены, на которых висели приколотые кнопками цветные репродукции из журналов, на столетник в жестяной банке… Многое переменилось тут за восемь лет.
А как изменилась Тамара! Я помню густой румяней во всю щеку, широкую улыбку, которая делала ее большеротое, с крупными чертами лицо привлекательным и открытым. Сейчас у нее наметился двойной подбородок, у глаз — морщинки… Но больше всего не понравилось мне то, как Тамара плотно сжимала губы, отчего лицо ее приобретало выражение постоянного недовольства, которое свойственно пожилым женщинам, что любят судачить в очередях и ожесточенно ругаться с продавщицами. Я редко видел ее в последние годы, и все-таки, кажется, не было в ней этой озлобленности. Разве случилось что-нибудь, о чем я не знаю?
Тамара прекратила греметь на террасе, вышла в «залу», уставила руки на бока:
— Ну, спрашивайте, чего хотели? Только по-быстрому, скоро вода согреется, надо маму купать.
Я снова попросил Тамару сесть, она махнула рукой: «на работе насижусь», — но все-таки пристроилась на краешке табуретки и состроила мучительно-скучающее лицо.
— Тамара, — сказал я ровным голосом. — Ты знаешь о том, что произошло на станции?
— Почем я знаю?
— Ты обязана знать, иначе плохой из тебя начальник смены.
— Подумаешь! — Она презрительно повела плечами. — Очень я держусь за это место. Да пойду опять каландровщицей — хоть зарабатывать буду как человек.
Я понял, что так мы ни к чему не придем. Надо зайти с другого бока.
— Твоему товарищу грозит беда. Но ему можно помочь. Ты слышала, как Авдеев уговаривал Плешакова, чтобы тот разрешил ему изменить режим очистки стоков?
— Ничего я не слыхала!
— Тамара… — Я не знал, что говорить. — Подумай хорошо. Ты ставишь под удар своего товарища.
— Куда там! Как обещать — все товарищи, а как помочь — никого вас нету. Ничего я не слыхала!
До меня постепенно доходил смысл ее негодования. Я вспомнил, что года полтора назад, как только утвердили меня директором, Печенкина пришла на прием и попросила квартиру в новом доме. Я еще не был в курсе всех жилищных проблем, но все равно понимал, что дело это непростое: дать квартиру работнице, у которой вдвоем с матерью собственный дом в тридцать квадратов. Сколько еще семейных мотаются по общежитиям, своего угла не имеют… нет, это очень сложно. Тогда Тамара предложила отдать дом любому очереднику, многосемейному, не все ведь любят жить в пятиэтажках, может, кому-нибудь захочется иметь садовый участок, цветник под окнами. Я мало верил в такую перспективу, но пообещал Тамаре помочь, если сама она найдет желающих взять ее дом.
И через полгода… — здесь я почувствовал, как краска заливает лицо, — через полгода я встретил Тамару в приемной, она была оживленной, радостной и без всяких предварений бросила воодушевленно: «Нашла!» А я долго не мог понять, чему она радуется, куда-то опаздывал, в горком, кажется; Тамара перепрыгивала через ступеньки, забегала то сбоку, то спереди и просила поговорить со Стеблянко и с председателем жилищной комиссии. Да-а… Самое смешное, что Стеблянко я попросил, правда, т а к попросил, что ни меня, ни его это ни к чему не обязывало, он ведь прекрасно отличал просьбы обязательные от необязательных, а я тогда уже уяснил себе, что даже у директора комбината количество просьб лимитировано, что каждая из них связывает тебя по рукам, ставит в зависимость от подчиненных. Только что перед этим я хлопотал о квартире для начальника телефонного узла — тоже вне очереди и без особых оснований… Правда, перед этим он крепко меня выручил. А Печенкиной, значит, отказали…