Запротестовали соседки, закричали, что он (он, а не она — машинально заметила она про себя) сбивает им цену, но с тетками ему было намного легче объясняться, чем с ней, и они быстро присмирели, когда он сказал мудреную фразу, смысл которой сводился к тому, что каждый торгует как хочет и он может сейчас даже отдать помидоры даром — никто ему этого не запретит. В его фразе даже мелькнуло слово «спекулянты», но соседки, против всяких ожиданий, не отреагировали даже на него, поняв, наверное, что в спорах с этим парнем они не возьмут верх, даже если объединятся все между собой.
И расчет его оказался верным. Ему стоило только привлечь нескольких человек, которые недоверчиво перебирали помидоры, удивляясь их дешевизне, а потом вслед за этими несколькими быстро вытянулась очередь. Они переманили людей от соседних прилавков, и ей не надо было, краснея, называть цену, потому что люди, становясь в очередь, уже видели, что здесь дешевле, и в самой очереди уже называли цену, и она только взвешивала и насыпала помидоры, а он брал деньги и даже шутил с покупателями. Он все-таки казался ей довольно-таки странным, и неприязнь к нему все еще не проходила. Она не могла объяснить этой неприязни — внешне парень ей даже нравился чем-то, но он был ей непонятен, она чувствовала, что он какой-то н е т а к о й, и она инстинктивно отталкивалась и от вежливости его и от обходительности.
Соседки, которые, завидев очередь, принялись было снова протестовать, вскоре успокоились. Они поняли, что цену им все равно не собьют: минут за двадцать они продадут помидоры и отправятся по своим молодым делам, а им еще стоять весь день — и никто никуда не денется, все равно придут к ним покупать.
Так оно и вышло. Он отнес весы, опять освободив ее от неприятной для нее обязанности. Попросил подождать его у прилавка, обратился к ней снова тем тоном, против которого все в ней мысленно восставало. Его «вы» ей не нравилось, ей привычнее было, когда парни бросали ей грубоватые слова, если у нее не было настроения разговаривать с ними, чем это обходительное «вы». У нее все время было ощущение, что парень подошел к ней по ошибке и никак в этой ошибке разобраться не может. Но в любую минуту он разберется и уйдет к великой ее радости и облегчению.
Тем не менее она терпеливо ждала его у прилавка. Хотя могла бы уйти незаметно, смешавшись с толпой, — пусть ищет ее. Но что-то удерживало. Она объяснила себе, что неудобно уйти, не попрощавшись с человеком, который так хорошо помог ей, но объяснению своему не верила.
И когда подходили к дому, она вдруг испугалась того, что должно произойти дальше, хотя она не знала еще, войдет ли он в дом, но уже чувствовала, что сама пригласит его войти… непонятно, откуда у нее взялась эта уверенность.
А он и вправду смутился. Это она заметила по длинной и складной фразе, которую он произнес, покраснев (ей это очень понравилось, что он покраснел, и она теперь уже почему-то совсем не волновалась, что будет дальше, а думала со счастливой уверенностью, что правильно поступила, пригласив его), а фраза была такая, вот, мол, когда ожидаешь, что тебя пригласят отведать чаю с вишневым вареньем, то век не дождешься, девушки все норовят расстаться у дверей подъезда, а когда этого не ждешь, то приглашение само плывет тебе в руки. Он сказал эту фразу, но еще больше смутился, потому что по вечной своей привычке анализировать, а не поймет ли человек сказанное им превратно, он тотчас же усомнился в своих последних словах: «само плывет в руки» — не поймет ли она так, что я не очень хотел идти к ней в дом, а она набивается, навязывается?
Но она в тонкости его фразы не вникала, ей понравилось, что он смутился, и с той минуты, как она открыла ключом дверь, она почувствовала, что роли немного переменились, и уверенность, которую весь день ее неожиданный знакомый проявлял во всем, передалась теперь ей, а он все больше старался скрыть свое смущение.
Она сбросила у дверей босоножки, он покосился на свои запыленные туфли, на чистый пол, подумал, что и ему надо было бы снять туфли, он почувствовал как-то, что в этом доме привыкли разуваться у входа и тот, кто входит в комнату в обуви, — если это близкий человек, — вызывает недовольство, но представил вдруг, как неловко он будет чувствовать себя, если станет разуваться, и решил, что пусть лучше сердится на него молодая хозяйка этого дома, чем он сам будет стыдиться себя, когда оставит туфли у входа и будет ходить по комнате в носках. Он чувствовал, что тогда, разутый, он будет как-то окончательно сломлен и принижен, а он и без того достаточно неловко себя чувствует — это приглашение было для него неожиданным и к чему оно приведет, он еще не знает (хотя нет, он знал, что последует за этим хлопотливо приготовляемым обедом, — знал, но об этом трусливо не хотелось думать, потому что думать означало еще и возможность изменить что-либо, а этого ему все-таки не хотелось).