Господи, уехал из Таежного, а все равно вспоминаю ее, а не Люсю! Мне вдруг захотелось рассказать Гураму об Ирине, но тут же представил, как странно будет выглядеть моя исповедь: «Есть одна прекрасная женщина… В лаборатории работает… Может, знаете?..» Чушь какая-то!
Разговор не складывался. Я все сильнее чувствовал свою вину перед ним.
Официант принес горячее. Мы сосредоточились на еде и тут в зале притушили свет — началось варьете.
«Эх, тачанка-ростовчанка» заиграл оркестр; со второго этажа по боковым лесенкам вбежали в зал девушки в алых шелковых пижамах. Протянув друг другу длинные ленты, они устремились в атаку, яростно рубили воздух пластмассовыми саблями. Меня поразило безучастное, мертвенно-бледное лицо той, что размахивала саблей рядом с нашим столиком, — не лицо, а маска; длинные наклеенные ресницы даже отсюда, с расстояния нескольких метров, казались проволочно-жесткими.
Потом вышел иллюзионист, грациозно, по-кошачьи расхаживал он между столиками, комкал и разглаживал розовые салфетки; акробат, молодой упитанный богатырь, упираясь головой в шаткий столик, с багровым от прихлынувшей крови лицом удерживал в стойке свою партнершу.
«Каждый по-своему хлеб зарабатывает», — заметил Чантурия.
Я решил, что настало самое время поговорить — снять камень с души: «Гурам, вы обижены на меня… Ну, за то, что ничего не получилось с назначением».
Чантурия смутился: «Что теперь говорить! Я не обижен, нет. Мне всегда не везет. Но тут почему-то я стал надеяться. И опять мимо».
Кто бы мог подумать, удивился я, что в душе тихого Гурама тоже кипят страсти. Вот и суди после этого о людях!
«Клянусь, — прижал я руку к груди, — сделал все, что мог». «Не об этом речь! — с горячностью перебил меня Чантурия. — Мне нужно было утвердиться. Хотя бы в своих глазах. Знаете, есть люди, которые умудряются проходить везде и всюду безо всякого пропуска. Как-то умеют они на вахтеров смотреть. А других даже с пропуском неохотно пускают. Вот я почему-то такой. Смешно, правда? Теперь понятно, почему тогда я так расстроился?»
Меж столиков проскользнули с независимыми лицами солистки кордебалета — тоненькие, стройные, в коротких венгерках, отороченных пушистым белым мехом. Кто-то уверял меня, будто вопреки молве именно из таких вот девчонок получаются прекрасные жены: домовитые, хозяйственные, чистюли. И никаких «гастролей» на стороне. Я сказал об этом Гураму: «Надоедает небось, что мужики каждый вечер глаза пялят — вот и захочется прибиться к одному берегу».
Чантурия ничего не ответил, и мы принялись за остывшее филе.
«Меня, честно сказать, это мало волнует, — вернулся он к прежней теме. — Мне бы со своей супругой разобраться. В последнее время она меня совсем поедом ест. Какой, говорит, ты грузин! Грузины — народ темпераментный, веселый, пробивной, а ты кисель. В бумажки уткнулся и ничего не видишь…»
Я вспомнил этот давний разговор в ресторане и подумал: не пошла ли жена в новую атаку на Гурама? Что-то слишком грустный он сегодня. Но не успел я деликатно сформулировать вопрос, как Чантурия огорошил меня. Отводя глаза в сторону, запинаясь, он сказал:
— Знаете, Черепанов предложил мне вчера… чтобы я стал главным инженером.
— Вот как…
Я прикинул в уме расстановку фигур: Чантурия вместо Черепанова, Черепанов вместо… Новикова?
Нет, не может быть! Вадим умен и хитер, чтобы раскрывать свои планы. Или в этом и есть коварство: бить по противнику прямой наводкой среди белого дня?
Это уже новый сюжет в моих взаимоотношениях с Черепановым. Я понимал, что ему хотелось видеть на комбинате другого директора, но все-таки своей кандидатуры он никогда еще не выдвигал. Впрочем, Вадим настолько самонадеян, что от него всего можно ожидать. А он даже и не представляет, какая гора забот и волнений, какая ответственность ляжет на его плечи, как только он сядет в директорское кресло. Только там не будет никакой широкой спины, за которую можно спрятаться.
— Вот как, — повторил я. — Интересную новость вы мне сообщили, Гурам Шалвович!
Чантурия виновато отводит глаза в сторону. Да, теперь все сходится: и хочется ему стать главным инженером, и передо мной неловко, и темпераментная жена провела дома наглядную агитацию. Попал в переплет, бедняга!..
— Барвинский, на совещание, — раздался по селектору голос секретарши.
— Приглашай, пусть заходит.
Тот вошел уверенной походкой человека, привыкшего появляться в просторных, хорошо обставленных кабинетах. Когда он открыл дверь, часы пробили десять ударов. Я мельком оглядел управляющего трестом и снова (в который раз!) позавидовал его вальяжности: словно он только что плотно, с удовольствием и знанием дела пообедал, выпил стопку коньяку и теперь, повеселевший, добродушный, готов немного заняться и делами. Я загадал: сейчас Барвинский усядется поудобнее в кресло, расстегнет пуговицу пиджака и эффектным жестом, словно струну на гитаре трогает, расслабит подтяжки. Все!