Так им ответила, вернее, выкрикнула Адольфина, обращаясь все время к тому, которого она называла капралом Мартинесом.
А мне казалось, что я тебя и узнаю, и все еще боюсь узнать. Нет, это не ты. Только бы не ты! Ну а брюки? Твои! Не по себе мне стало. Нет, не ты. Откуда находит это, будто я не узнаю тебя? Кто меня заставляет отказаться от тебя? Может, это надежда на то, что я и правда тебя не узнаю? Может, это совсем не те брюки? Может, эта рубашка просто на твою похожа, хотя из-за крови цвета ее и не определишь. Разве у тебя была когда-нибудь рубашка кровавого цвета? И почему у Адольфины, а не у меня спрашивают, кто это? Почему у этих людей, у которых тоже есть матери, отцы, дети, братья, такие жестокие сердца? Почему им позволено пытать человека, издеваться над человеком? Кто их растил и кто им кровь заменил? У них в жилах течет кровь не нашего народа, христиан, бедняков. Какая бешеная собака выкормила этих псов и вместо человеческой крови влила в их жилы подкрашенную воду?
Я едва расслышала голос Адольфины:
— Бабушка, что с тобой?
И тут же другой голос:
— Может, вы его знаете?
Я едва на ногах держусь, сердце останавливается, холодным потом обливаюсь.
— Знаешь ли ты этого человека?
Я застыла вся, когда увидела, что ты будто обрубок, изглоданный собаками. Одежда в лоскутьях, проклятые живодеры по куску от твоего тела отрывали, кровью твоей упивались.
Но я все же сказала «нет», и сказала без дрожи в голосе, без колебаний, чтобы не оставалось сомнения. В эту минуту ты приоткрыл свой здоровый глаз, который тебе оставили. Может, ты и закрывал его, чтобы не говорить, чтобы тебя не признали. На меня ты смотрел тем же самым карим глазом, которым больше тридцати лет видел меня.
Это был ты, Хосе. Таких глаз я ни у кого другого не встречала. Это был ты, я в этом уверена. Господь озарил мой разум, и я вспомнила, как ты мне говорил: «Если когда-нибудь почувствуешь опасность для себя и нашей семьи, без раздумий откажись от меня».
И ты заставил меня тогда поклясться, что я сделаю так, а я не верила, что такое может случиться.
«Мы всю жизнь под угрозой живем. Вспомни Хустино, Элио и других. Мы не можем приносить в жертву людей без надобности. Если увидишь, что выхода нет, отказывайся от меня, и это может спасти и тебя, и меня», — так он мне тогда говорил.
Вот я и увидела, что другого выхода нет. Потому ты и открыл глаз, когда я от тебя отказалась, я ведь сделала самое трудное. Мне показалось, что ты своим мягким взглядом карего глаза послал мне привет и сказал: «Спасибо, Лупе», хотя глаз твой вовсе и не открылся, потому что был залит кровью, как и все лицо. А второй твой глаз погас навсегда. Он висел на щеке, у носа. Непонятно, как ты мог быть еще в сознании. Два солдата держали тебя за одежду сзади, словно пугало.
Я не подвела тебя, Хосе. Я поняла, что, приоткрыв глаз, ты прощаешься, благодаришь меня и гордишься мной, видя, что я удержалась на ногах, положив руку на плечо внучке. И я вспомнила. Вспомнила, как ты говорил мне: «Когда я умру, не закрывай мне глаза, потому что я хочу видеть, как человек делает первые шаги в лучшем мире. Положи мне только руки на сердце, чтобы я думал, что вы со мной, припали к моей груди».
А потом ты вдруг рассмеялся и сказал, что не веришь, будто умрешь спокойно, в постели.
Я понимаю, сам ты не можешь уже стоять, это солдаты не дают тебе рухнуть на землю. Ты, конечно, на хотел появляться здесь. Однако ты нашел силы проститься со мной, взглядом сказав мне: «Веди себя хорошо, держись, будь со мной».
Ты поклялся отдать свою кровь за правое дело. Вот сейчас и исполнились твои слова. Я тоже выполню свою клятву. Обещаю тебе, что выполню.
— Ничего, девочка, — говорю я Адольфине.
— Мне показалось, что тебе плохо, — сказала она.
— Доведись такое любому христианину, доченька… — ответила я ей.
Капрал Мартинес:
— Знаете его или нет?
Я:
— Нет, не знаю. Откуда мне знать?
— Мы его привезли для того, чтобы все увидели, так кончают бандиты, которые записались в свою сволочную крестьянскую федерацию. Всем такое уготовано, — вещал чей-то глухой, словно из пещеры или с того света, голос.
Капрал Мартинес:
— Мы знаем, что ваша внучка замешана в этих делах, ее уже засекли кое-где.
— Не знаю, в чем замешана моя внучка. Знаю только, что у девочки другие понятия. Мы, старые люди, действительно уже полумертвые, даем вам убивать себя медленной смертью. Но мы поняли это слишком поздно. А моя внучка — человек живой, и вы ее не заставите умирать медленной смертью. Я знаю, вам не нравится, что она живет ради нас, дышит ради нас. Может, ей еще и удастся нас спасти.