Утром, когда я брился, она постучала в дверь ванной комнаты, заглянула ко мне и сказала каким-то странным голосом, пряча при этом глаза:
— Вас там какая-то дама спрашивает.
Я не стал смывать пену и с белой бородой вышел в прихожую. Вот это шляпа! Огромная, ярко-красная, украшенная черными бархатными тюльпанчиками, с широкими, изогнутыми плавной линией полями. Шляпа качнулась, и из-под полей я увидел лицо зрелой и в меру красивой женщины. Она подняла на меня глаза, протянула руку в черной перчатке — слишком высоко для обычного рукопожатия, но я не стал ее целовать, лишь слегка поклонился. Дама, кажется, была разочарована. Она не увидела в моих глазах восторга, переступила с ноги на ногу, посмотрела через мое плечо на дверь, словно подсказывая: пригласите же меня в комнату!
Я часто заморгал своими невинными глазами и сказал:
— Простите, я не успел побриться. Вы подождете или зайдете в другой раз?
— У меня слишком срочное дело, Кирилл Андреевич, — произнесла дама низким грудным голосом. — И ждать, разумеется, я не буду. Я прощаю вам вашу небритость. Одевайтесь, машина внизу.
Они прислали даму, понял я, чтобы на этот раз обошлось без мордобития.
— А вы, простите, кто?
— Я секретарь Августино Карлоса, — сказала она таким тоном, будто была секретарем президента. — Может быть, вы мне предложите сесть?
— Видите ли, в чем проблема, — сказал я, почесывая грудь, на которую медленно сползала мыльная пена, — здесь не я хозяин. А потому могу предложить вам сесть только на пол.
Я откровенно хамил, и у секретарши стали раздуваться ноздри от гнева.
— Августино ждет вас, — повторила она требовательно. — Если вы не цените свое время, то уважайте хотя бы его.
Я протянул руку над ее плечом, слегка задев поля шляпы, открыл замок и отворил дверь.
— Прошу извинить меня, мадам! Я никуда не поеду. Мне надо бриться, завтракать и совершать массу других важных дел.
— Ну что ж, — прошептала женщина, но не закончила фразу, круто повернулась и, щелкая каблуками, пошла к лифту. Закрывая дверь, я заметил, как на верхней площадке из-за выступа высунулась и тотчас исчезла чья-то физиономия. Дама, естественно, пришла не одна.
Подруга накормила меня яичницей с помидорами и салом. Я поинтересовался, почему она не уходит на работу.
— Сегодня суббота, — ответила она. — У меня выходной.
Я, оказывается, потерял счет дням и забыл о том, что люди могут позволить себе отдых.
Ближе к обеду в дверь снова позвонили. Опять какая-нибудь дама, посыльный или суровый «бычок», подумал я. Надоели!
На пороге стоял седой старик, ссутулившийся под тяжестью своего возраста и житейских передряг. На нем было темное пальто, под воротником — белый шарф, оттеняющий смуглое лицо. Старик снял шляпу, судорожно сглотнул, словно у него под языком лежала таблетка валидола, и стал стаскивать с руки лайковую перчатку.
Я не сразу узнал его. Это был Августино Карлос.
41
Я не был готов к визиту столь высокого гостя и несколько мгновений стоял перед ним, не зная, что сказать, затем, опомнившись, отошел в сторону, пропуская Августино в квартиру. Он снял пальто, повесил его на вешалку, причесал седые волосы. Это был не тот Волк Августино, с которым я встречался в Приамазонии — пышущим здоровьем красавцем с ослепительной улыбкой и железным спокойствием. Передо мной стоял глубоко несчастный человек, одетый в черный костюм, черную рубашку и белый галстук. Но не только черная одежда старила его. Если бы мне довелось встретиться с миллиардером, в одно мгновение потерявшим весь свой капитал, то, думаю, он был бы очень похож на Августино, каким он сейчас предстал передо мной. Создавалось впечатление, что в этом человеке обломался, раскрошился или расплавился стержень, который надежно поддерживал его всю жизнь, делал его сильным и всегда уверенным в себе.
Неподдельная скорбь от тяжести утраты, которая в чудовищно короткий срок состарила Августино, передалась мне. Желание злоречиво шутить и говорить гадости сразу пропало.
Я провел Августино в комнату. Он сел в кресло напротив меня и долго молчал, не сводя с меня своих черных глубоких глаз, которые так тонко и изящно скопировала Валери и в которых — я не мог в это поверить! — блестели слезы.
И вдруг мне стало его жалко. Я не мог распалить в себе огонь ненависти к нему, даже перечисляя в уме все самое отвратительное, что пришлось мне пережить по прямой или косвенной вине этого человека.
Мы с ним мучились от одной боли. Гибель Валери сделала нас едва ли не родными. Судьба стегала нас одной плетью, и каждый из нас, даже скрывая страдание, очень хорошо понимал другого.