На лестничной площадке — тишина.
— Чего растрезвонился? — выглядывает соседка. Массивная тётка в дверной проём шириной, с бигудями в волосах и мордой ящиком. — Нет его. Ушёл.
Мне хочется разбить бутылку об эту рожу.
— Куда?
— А я знаю? Ушёл и всё…
«А ты кто? Секретарша грёбаная?», — хочется крикнуть мне.
— … на работу вроде.
Мне удаётся держать себя в руках. Чёрт возьми, я же не в командировке!
— Штопор есть?
Тётка освобождает проход. И снова загораживает его через минуту:
— Водку надо пить, а не штопоры спрашивать!
Я уже собираюсь повернуться и уйти, но вдруг вспоминаю, что в последнюю нашу встречу Влад отдал мне ключи. «Вдруг ты захочешь стать моим домработником, чистюля», — сказал он. Вспоминаю его наглую ухмылку, морщусь — иногда он бывает просто невыносим — сую руку в карман куртки. Ключи, ледяные на ощупь, обжигают меня. Спускаюсь, не желая усиливать подозрения соседки.
Я пью вино прямо из горлышка, сидя на скамейке в соседнем дворе, недалеко от дома Влада. Пью за Жана-Кристофа, за себя, за Влада…
Дейв Гэхан поёт что-то про высокую любовь, но я не воспринимаю слов. Я слушаю музыку и грежу наяву. Зелёными паскудными глазами. Которые раздевают меня.
Кровь приливает к низу живота. Джинсы, конечно, не трещат, но заметно топорщатся. Влад погасил бы этот пожар одним долгим поцелуем.
Я хочу, чтобы он оказался рядом.
Я хочу забыть о нём навсегда.
Я разрываюсь пополам.
Несогласие с самим собой — вот что такое настоящий ад.
Я грешник, и ад следует за мной.
Влад, ну где тебя носит? Ты мне сейчас так нужен! Хочу забыться тобой.
Забыться — чтобы возненавидеть потом с удвоенной силой. Не тебя — себя. За слабоволие, за то, что поддался желанию.
Если ты ходишь рядом, Влад — не приближайся ко мне. Сделать из бутылки «розу» — дело одной секунды. И я не уверен, что в последний момент смогу удержать руку. Зато уверен, что не переживу тебя надолго.
Что там сейчас в плеере?
Правильно, «Strangelove».
«You take my pane, I’ve give it to you, again and again…»
Я даю тебе только боль, Влад. Снова и снова. И пусть ты говоришь, что без меня тебе ещё хуже… Я тебе не верю.
Пустая бутылка летит в кусты.
Решено.
Я уезжаю.
Один.
Шефиня буравит меня тяжёлым взглядом. Такой себе, бурильный завод. Да, столько бурят нам точно не одолеть.
— Что это значит, Владимир? — шипит она и тыкает в меня наманикюренным пальчиком. — Что вы себе позволяете?
Я позволяю себе смертный грех по нынешним временам — нарушение корпоративной этики.
— Алевтина Петровна, а чем вас не устраивает мой килт? Может, клетка не того размера? Или вы предпочитаете цвета другого клана?
Алевтина, женщина лет пятидесяти в самом разгаре климакса, обмахивается газетой «Правда».
У нас дьявол носит «Правду».
— Килт в нашем банке неуместен, — холодно говорит она. — Вы это прекрасно знаете, Владимир. В Горца будете играть в другом месте.
Уголок её идеально накрашенной губы нервно дёргается.
— Алевтина Петровна, как там с моим заявлением по собственному? Вы его подписали?
Конечно, у неё нет никакого желания увольнять ведущего программиста, на плечах которого лежит половина технической деятельности банка. Но я не обязан тащить этот горб, получая за свою работу копейки, и при этом ещё соблюдая долбанную корпоративную этику. Я всегда найду себе работу, это уж и к бабке не ходи. В крайнем случае, опять подработаю стриптизёром. Так что дорогая и любимая Алевтина Петровна давайте уже распрощаемся, наконец.
— Вы же знаете, что мы не можем сейчас вас отпустить… — заводит она старую волынку — вот кому надо быть шотландским горцем, так это ей.
— Алевтина Петровна, завтра я приду в женском платье, — обещаю ей. — Только вы мне скажите, как вы больше любите — в цветочек или в горошек?
— Хватит! — она хлопает холёной ладонью по столу. — Вы взрослый человек, Владимир, а ведёте себя как… как…
Она краснеет от гнева.
— Как кто?
— Убирайтесь с глаз моих. Заявление позже заберёте у секретаря, вам сообщат.
Я картинно кланяюсь.
— Спасибо, ваша милость не знает границ.
— Проваливайте, шут гороховый.
Я подхожу к двери, намереваясь выйти из кабинета, как слышу раздражённый шёпот в спину.
— Мало тебя били.
Ну да. Следы Роминой «страсти» ещё не сошли с моего лица и тела. Знатно он меня отделал тогда. Не сомневаюсь, что мог бы и убить. И, наверное, это была бы лучшая смерть из возможных.
— Алевтина Петровна, — оборачиваюсь к ней. — Это знаки любви, а не ненависти.