Да, это говорил он, Бродов. Голос, усиленный скрытыми от глаз радиоустановками, гудел в зале, казалось, лился изо всех углов, из стен, потолка.
Не было прежнего Бродова. Был новый чужой, непонятный человек. В том прежнем Бродове жила теплота, искренность, человеческая сила и слабость, в новом подчеркнутое самолюбование и недоступность.
Округлился Бродов: не было в нем и тени бывшего воздушного бойца. И невольно подумалось Павлу: «А может, и я... со стороны-то... вот таким же кажусь».
Лаптев оглядывал ряды ученых, присматривался к лицам, — невольно отвлекался от докладчика. Зал оживился при каких-то словах Бродова, и кто-то с передних рядов крикнул: «А фоминское звено будет принято?» Лаптев сосредоточился и стал вникать в смысл речи своего приятеля, директора института, стоявшего у отделанной под дуб трибуны. Реплика, видимо, остудила оратора, — он теперь говорил не так бойко и ровно; он как бы сник, стал ещё меньше ростом. Вот Бродов запнулся и склонился над листом; Лаптев теперь видел один его лоб и густые тщательно причесанные волосы. «Неужели здесь, среди ученых, есть противники фоминской идеи металлургического конвейера?» — подумал Лаптев. И вспомнил, как всего лишь два часа назад, с трибуны Кремлевского дворца, рассказывал о прокатных станах академика Фомина, о его идее единого конвейера — плавки, разливки и проката металла, — которому уже положили начало современные автоматизированные станы-гиганты. Лаптев рассказывал об этом с гордостью, речь его не содержала какой-нибудь тревоги, — он лишь предлагал ускорить создание конвейера на «Молоте», выделить на эти работы больше средств. А здесь он слышит: «Фоминское звено будет принято?» Значит, кто-то сомневается в этом? Значит, фоминское звено не реальность, а замыслы ученого, которые ещё надлежит отстаивать?
Лаптев, стараясь понять речь оратора, цеплялся за слова, пытался размотать нить мысли, но нить рвалась, ускользала — оставался туман и сумятица отрывочных понятий. Часто произносились слова: «фоминское звено», «эксперименты на «Молоте», «приборная оснастка»... Но о чем все-таки хотел сказать Бродов, понять было трудно. И Павел начал проклинать себя за бестолковость, но тут сосед Лаптева — тот, что подавал реплику, — вновь закричал: «Говорите яснее! Каково ваше отношение к фоминскому звену?» И тогда в зале задвигались, зашумели. Бродов поднял руку. Задние ряды зашумели ещё сильнее, а ученые с передних рядов повернулись, и, блестя очками, показывали, что они не одобряют шум. «В чем же линия института? — раздавались выкрики. — Где наша позиция? Поддержать фоминское звено — дело нашей чести!..»
Бродов помахал рукой: просил внимания. Лаптев ждал, что Вадим сейчас скажет какие-то слова, и все успокоятся, но Вадим оглядел присутствующих, улыбнулся, словно бы давая понять, что он простил их за шум, и, против ожидания Лаптева, сошел с трибуны. Подойдя к столу и заняв место председателя, он назвал имя очередного оратора.
Ораторы говорили хвалебные слова о стане «2000» конструкции Фомина, одобряли техническую политику Головного института, а значит, Фомина, но тут же замешивали в похвалы сомненья, тревожные намеки, предостерегали «горячие головы» от увлеченья фоминской идеей конвейера на «Молоте». Лаптев примерно так понял суть дискуссии: конвейер это хорошо, сейчас все процессы в материальном производстве заключаются в поток, везде побеждают идеи больших скоростей, нагрузок, автоматизированных линий... Академик Фомин предлагает построить на «Молоте» первое звено металлургического конвейера, он хочет соединить прокатный стан с конвертором, создать первую ступеньку в будущем автоматизированном производстве металла. Идея заманчивая. Она кружит «иные горячие головы». Но институт должен предостеречь министерство от поспешного решения. Институт автоматики пока не в силах обеспечить фоминское звено надежной приборной оснасткой.
Другие ученые изредка прорывались к трибуне и горячо защищали идею академика Фомина, но на смену им поднимались противники фоминской идеи— эти говорили много, длинно, — и директор их не прерывал, а, казалось, наоборот, соглашался с ними и недовольно морщился, когда из зала раздавались реплики. И Павел Лаптев, втайне давно принявший сторону «непокорных», начинал злиться на Вадима, старался понять, на чьей он стороне... Но Бродов не выступал. Он лишь называл имена новых и новых ораторов.
— Внимание, товарищи!.. — поднялся вдруг Бродов и объявил с подчеркнутой торжественностью: — Предоставляю слово доктору технических наук...
За спиной Лаптева кто-то сказал: «Секретарь партбюро института».
Секретарь партбюро, молодой, с черной густой шевелюрой, взгляд открытый, лицо приветливое, — начал речь спокойно. И даже с улыбкой.
— Понимаю: говорить о фоминском звене, значит, задевать личные интересы многих товарищей, находящихся здесь.
«Вот где собака зарыта!» — облегченно вздохнул Лаптев. И наклонился вперед — жадно ловил каждое слово. Секретарь так же спокойно и с той же улыбкой продолжал: — Наш институт много лет разрабатывает проект первого звена конвейера... Мы затратили уйму денег... Институт написал горы бумаг, доказывая совершенство своих проектов, но, товарищи!..
— Знаем вашу точку зрения, — раздалось из зала, — признать поражение института!..
Другой закричал погромче:
— Вы у нас без году неделю — вам не дорога честь института!..
— Товарищи! — поднял руку доктор наук. — Проект Фомина оригинальнее, экономичнее — он лучше нашего!..
— Знаем, знаем!.. — закричали со всех сторон. — Другим рассказывайте сказки!..
Кто-то над самым ухом Лаптева загремел: — Предательство!..
И шум усилился. Председатель встал, поднял вверх руки. Когда зал успокоился, секретарь, продолжая улыбаться, закончил:
— Трудно идти против себя — я вас понимаю, но здесь затрагиваются интересы государства — другого пути у нас нет. Придется нам признать проект Фомина и все силы института подключить к его быстрейшему осуществлению.
Секретарь покинул трибуну. В зале вновь поднялся шум. Бродов жестом руки потребовал всех успокоиться. Лаптев облегченно вздохнул. Он верил, что Вадим примет сторону секретаря партбюро. Он как бы выпустил из-под своего крыла ведомого и показал ему цель: «Атакуй!» И конечно же, Бродов ринется в атаку. Он боец — по натуре и призванию. Не однажды Бродов прикрывал Лаптева — и не трусил, не сворачивал в атаке. Был, правда, случай... Павел вспомнил бой под Сталинградом... Но раз... только один раз Вадим сплоховал в бою...
Павел мысленно подбадривал своего друга, когда тот шел к трибуне. Первые слова Бродова опалили душу Павла Лаптева щемящей тоской.
— К чему такие страсти, — вяло произнес Бродов, оглядывая зал отеческим взглядом. — Не нужно взаимных обид, резких выражений. Фомин большой ученый, его идеи интересны, но и многолетнюю работу института не следует умалять. Мы все изучим, взвесим...
— Вы год изучаете! — выкрикнул кто-то из зала.
— Надо будет, и два потратим.
Речь Бродова была туманной, невразумительной,— нельзя было понять, чью же сторону занимает директор института.
Сосед Лаптева наклонился к впереди сидящему и зашептал ему на ухо: «Что ты ждешь от директора? Он у них с ладони корм клюет!» И откинулся на спинку сиденья. Метнул возбужденный взгляд налево, направо — оглядывал поле боя, оценивал расстановку сил. Ему не было и тридцати лет; в крутых складках, прорезавших нижнюю часть побледневших щек, затаилась непреклонность и сильная воля. Он вдруг встал и, прерывая директора, заявил: «Комсомольцы поддержат проект Фомина!..»
Бродов демонстративно посмотрел на часы, давая понять, что Совет затянулся, что время дорого и его надо беречь.
Когда зал мало-помалу успокоился, Бродов продолжил речь, но говорил ещё более туманно. Казалось, все свое ораторское искусство употреблял на то, чтобы не высказать истинные мысли, не выявить позицию. В адрес академика Фомина он говорил комплименты: подчеркивал, что фоминские идеи всегда отличались смелостью технических решений...