— Давай! — покрикивал Петр. — Развернись, ребята.
Он наверстывал упущенное.
Под вечер на леса к каменщикам поднялся Березов. Он невольно залюбовался Петей Проскуриным. Крепчавший ветер растрепал волосы. В движениях каменщика, сильных и точных, было столько ловкости, почти грации, что Березов подумал: действительно, красив человек в труде…
Он сразу приметил, что в звене работает подсобник от Костюка.
— Как дела, Проскурин!
— Нажимаем! — крикнул Петр, чтобы пересилить встречный ветер.
— У тебя новый помощник?
— Умеет вкалывать, — снисходительно одобрил Петр подручного.
— Что-то я не пойму, сегодня ты меняешь подручных каждый час.
— Двести выжимаем! — вместо ответа похвалился Петр, ни на миг не замедляя темпа работы. Тяжелые кирпичи легко и точно ложились на свои места.
— Постой, — сказал Березов, удерживая его за руку. — Утром кто с тобой работал?
— Тот не подошел. Отправил обратно к Семенову.
— Так, так…
Проскурину не терпелось. Время уходит. Минуты текут. Зачем потребовалось прерывать работу?
— Плохо! — вдруг сказал Березов жестко.
Петр стоял, ничего не понимая.
— Плохо работаете, товарищи.
— Но мы-то…
— Вы! Вся ваша бригада.
— Вчера мое звено выполнило норму на сто девяносто процентов, а сегодня…
— Звено? Одно звено не делает погоды. Ты помог Семенову? Нет, ты мешаешь ему. Ты тормозишь его работу.
Издали посматривал Егоров, не решаясь подойти.
Петру стало до слез обидно и стыдно. Никто раньше его так не бранил. Обычно хвалили. Много, на все лады хвалили. А тут — публично… Какой стыд!
…Вечером пошел дождь. Проскурин пришел в город к заводоуправлению и остановился возле доски передовиков. Давненько он сюда не заглядывал — времени не хватало. Свое имя он нашел в верхней части, а повыше середины отыскал четыре знакомых фамилии — это каменщики Костюка.
Дождь усилился. На доске было много нового. Петр долго не мог отойти. Бросалось в глаза, что разрывы в показателях между самыми первыми и последними сильно сократились. Вот на что бьет Березов. На уравниловку!..
Проскурин возвращался домой сквозь проливной дождь. Он брел, ступая в лужи, зябко поеживаясь.
На следующее утро Карпов перевел его в бригаду Костюка.
XXXVIII
Владимир увидел Хазарова издали. Платон Петрович шел из города к поселку крупным шагом — как ходил он до отпуска. Что-то произошло.
Владимир знал, что Хазаров одинок, что у него нет семьи. Одиночество — вещь не сладкая. Следовало бы быть к Платону Петровичу повнимательнее, обращаться с ним теплее.
Приехал Хазаров нелюдимым. Сначала делал вид, что равнодушен к Степному, но скоро начал «срываться». От внимания Карпова не ускользнули вечерние, почти что тайные посещения им стройки. Какое уж там равнодушие!
Хазаров шел прямиком, минуя улицы поселка. На нем вышитая полотняная косоворотка. Ворот расстегнут так, что видна часть волосатой груди. Похудевшее лицо налито краской. В правой руке он сжимает лист бумаги.
Подойдя к Карпову вплотную, Хазаров молча протянул ему этот лист с текстом, напечатанным на машинке. Никогда раньше Владимиру не случалось видеть, чтобы у Хазарова тряслись руки. А сейчас заметно вздрагивали. Выражение глаз было каким-то неопределенным: и растерянность, и суровость, и радость можно уловить в них.
Одним взглядом схватив главное содержание бумаги, Карпов воскликнул:
— Поздравляю, Платон Петрович!
— С чем? — спросил Хазаров настораживаясь.
— …с возвращением из отпуска, — добавил Карпов, соображая, что его первые слова были сказаны некстати и таким тоном, как будто он поздравлял человека с новым большим назначением, с повышением. — Значит, отдых кончен, Платон Петрович?
Хазаров дышал громко и трудно. Запавшие щеки раздувались. Казалось, от него дышит жаром.
— К черту отдых! Какой там отдых…
Это было сказано от души. Глаза сверкнули, точно на угли подуло ветром. Но порыв ветра стих, и угли тотчас потемнели.
— Просто… просто хочется сказать…
Говорить ему было совсем не просто. Он хотел вымолвить что-то важное, большое, нужное — и не мог.
— Ну, сами знаете. Хотели выгнать… Выгнать хотели! И… и пожалели. Вот я и рад!
— Вы всегда преувеличиваете, Платон Петрович.
— Я преувеличиваю? — рассердился он. — Не надо, не либеральничайте. Нет смысла смягчать.
— Но…
— Я все, все знаю. Не хочу слушать подслащенную ложь. А вот вы… знаете ли вы… — Хазаров поперхнулся. Он овладел собой, вскинул голову. Взгляд его был светел. — Знаете ли вы, что я тогда добивался вашего ухода с поселка?!