Амелька-ведьма жила в лесной чаще, как то ведьме от веку и положено. Но дорогу к её домику у ручья люди знали, то и дело кто-нибудь приходил – полечиться или совета спросить, а то ещё за травами – Амелька травы знала и умела так их засушить, что сплошная польза потом была от тех трав. А то с вестью присылали кого-нибудь, и тогда Амелька собиралась и сама шла в одну из окрестных деревень – принять тяжёлые роды, или помочь тому, кто сам к ней прийти не мог. Всякое же случается – и ноги ломают, и в воду ледяную падают по осени или весне, а потом в лихорадке мечутся, и животом маются, и похмельем, и чего только не бывает в жизни-то.
Жила Амелька с того, что ей крестьяне за лечение приносили. Не голодала, но и не роскошествовала. Люди тут селились не сказать, чтобы очень богатые, а в помощи Амелька не отказывала никому. Даже если нечего было дать ей за лечение, потому что последний хлеб вчера подъели. Что ж теперь, оставлять таких на божью волю? Божья воля – то хорошо, конечно, на Бога надеяться правильно, но и самому-то, как говорится, не след плошать. И если той божьей воле немного помочь, то ничего плохого же не случится?
Все окрестные слухи стекались к Амельке – кто вскоре поженится, у кого прибавление в семействе, у кого овца пропала, кто наторговал в воскресенье хорошо, а кто пропил последнее. И потому она не удивилась, когда в начале зимы, по первому снежку постучалась к ней в дверь Данка, первая деревенская красавица.
Девка уродилась – кровь с молоком. Глаза синие, косы золотые, румянец на щеках так и горит, собой статная и величавая – понятно, что все окрестные парни головы заворачивают, когда она по улице идёт, как только ещё шеи себе совсем не своротили. Только вот что-то не видно румянца-то на щеках, не стряслось ли чего?
Амелька кивнула девке:
- Проходи, садись да сказывай – какая нелёгкая тебя с утра принесла.
- Отчего сразу нелегкая-то? – огрызнулась Данка, девка была языкастая, за словом в карман не лезла.
- Да вот с радостью-то ко мне не особо ходят, больше с болью да с печалями. Так что выкладывай, что там у тебя.
- Дитя я ношу, - выдохнула Данка.
Что ж, немудрено. Если хотя бы половина тех слухов, что про неё ходят, верна – то неудивительно вовсе, а удивительно только то, что раньше с ней ничего подобного не приключилось.
- Отец просватал тебя?
- Да, - села, опустила голову. – За сына побратима своего, издалека, из-за Нового Тарга. Я его и в глаза-то ни разу не видела. А сейчас письмецо прислал, что они к Рождеству на смотрины едут. И если отцы договорятся – то быть свадьбе. А какая мне теперь свадьба?
- Так ты его и в глаза не видела?
- Нет, - вздохнула девка.
- Дай руку, - Амелька села напротив и протянула свою.
Взяла левую ладонь девушки, послушала. Всё верно, в тягости она, недавно, не больше месяца прошло.
- Кто отец ребёнка?
- Ясь…
- Который Ясь?
Ясем в их деревне кликали каждого пятого, наверное.
- Да который матушки Агнешки сын, что к збуйникам нынче подался.
Амелька строго глянула на девку: что-то не сходилось.
Яся-бездельника она знала давно и хорошо. Лечила отца его, когда того бревном придавило, да ничем помочь не смогла, только боль сняла, да и всё, и помер он, сердешный, спокойно. И матушку его знала, и работящего брата Стася. Да только вот Ясь уже месяц с половиною носа в деревню не кажет, кроме как до костёла по воскресеньям, и то в последнюю пару недель. Когда он подался на вольные збуйницкие хлеба, Амелька знала точно, потому что лично встретила его, балбеса, в лесу, и только заметила – прикинулась бабкой старой. Понимала, что толку от парня в деревне не будет, а в братстве глядишь – и приживётся. И запутала его, отправила вглубь Стражицкой долины, где уже его збуйнички-то и подобрали. Видно, по душе им пришёлся, раз у себя оставили, а теперь в деревню заходит важный, и Агнешка, как говорили, ворота новые недавно справила, и говорила – сын младший подсобил.
Так что вряд ли Ясь-лоботряс был отцом Данкиного ребёнка.
- Вот что я скажу тебе, девка. Врать ты будешь отцу с матерью, да и то – если сил не хватит повиниться и во всём сознаться. А мне правду говори. Какой там Ясь, если он уже седьмую седьмицу в деревню носу не кажет, окромя костёла в воскресенье?
Амелька глянула строго, прямо в синие глаза.
Вздохнула девка, заревела. Рассказала.
Ну да, не Ясь то был, а Лукаш, сын мельника. Ясь её только целовал, и всё, а потом про него говорили, что его матушка из дому прогнала, кто ж знал, что он в горы подастся, и там его примут? За него отец бы ни в жизни не просватал, они ж голытьба были, бедные совсем, это сейчас на ноги поднимаются. А Ясь в костёле в воскресенье даже и не глянул на неё, а говорил – что любит больше жизни. А теперь у него совсем другая жизнь, и нет в ней места Данке, ни одной, ни с дитём. И со злости на Яся она с Лукашем и сошлась, что говорил про любовь – и пропал, и даже весточки не прислал, да и было-то у них с мельниковым сыном всего один раз, и вот! Она не думала, что ей так не повезёт, другие девки то и дело на сеновал бегают, и ничего, а с ней вот так вышло…