Тагильцев прикинул, как ему удобнее, безопаснее подобраться к нарушителям, определил, где находиться младшему наряда, чтобы тот мог прикрыть его огнем. И тут подоспел начальник заставы с тревожной группой. Скалу окружили. Начальник заставы предъявил нарушителям ультиматум: выходите, добровольная сдача смягчает вину. У двоих нервы не выдержали, они выползли из укрытия и бросили оружие. А главарь ни в какую. Заявил, живым сдаваться не намерен, а если солдаты приблизятся, будет стрелять. После выяснилось, почему он такую линию гнул: много грехов за ним числилось, контрабандист со стажем, еще и во время войны хаживал через границу. В общем, когтистый зверь. Таких простыми увещеваниями не проймешь.
А начальник заставы ждать и уговаривать его не был расположен. Он приблизился метра на четыре к скале и последний раз предупредил лазутчика, пеняй, стало быть, на себя. Но из-за кустов не разглядел, что бандит навел на него свой маузер. Почти в упор. До беды было недалеко.
В это время Тагильцев взобрался на соседнюю скалу. Чтобы отвлечь внимание бандита, он столкнул ногой камешек. Нарушитель обернулся и выстрелил в него. На какую-то долю секунды Тагильцев раньше выстрела отпрянул в сторону и тут же обрушился на контрабандиста, вышиб у него из рук оружие.
В этот-то момент Корнев и прибежал туда. Увидел, как у начальника заставы кровь от лица отхлынула. Шутка ли, в самом деле от смерти секунды отделяли, и сержант чудом пули избежал. Хотя на границе всякое случается, но охотников попасть под огонь нет…
«Вот он какой наш сержант, — размышлял Ивашкин, слушая рассказ Корнева. — Храбрый…» Он мысленно спрашивал себя, смог ли бы вступить в схватку с врагом так же, как старший сержант Тагильцев? Прикидывал, может, не надо было залезать на скалу и попадать под выстрел лазутчика. Можно было придумать какой-то другой ход. Пригрозить бандиту, вынудить его сдаться… Но потом Ивашкину подумалось, что он старается отвести от себя опасность, осторожничает. А ведь сержанту некогда было придумывать что-то, бандит целился в начальника заставы… Да, а хватило бы у него, Ивашкина, смелости на решительный поступок, как у Тагильцева?
Кажется, он запутался в этих своих сомнениях, хотел, чтобы их разрешил Корнев и обратился к нему:
— Послушай, Петро…
Но Корнев жестом руки остановил его:
— Погоди, Федя, командир сигналит что-то, — он настороженно смотрел в ту сторону, где располагался наряд старшего сержанта Тагильцева. — Видишь: «Внимание!» Лежи, Ивашкин, тихо. Разговоры прекратить, не высовываться.
Они и не заметили, как солнце скатилось к горизонту и лежало где-то там на гребнях барханов, как на верблюжьих горбах. Небосклон на западе окрасился багрянцем. На лощинку, за которой они вели наблюдение, пала тень.
А еще незадолго до того, как подать знак Корневу и пограничникам, остававшимся в мазанке, Тагильцев лежал в своем укрытии и мечтал.
Да, узнай об этом Ивашкин после рассказа Корнева о геройском поступке своего отделенного командира, он, конечно бы, удивился. Ему казалось, что мужественному командиру, строгому ревнителю устава, не делающему поблажки в службе ни себе, ни подчиненным, не свойственно предаваться лирике, отвлекаться от серьезных дел и думать о чем-то своем, глубоко личном…
Но дело обстояло именно так: Тагильцев погрузился в мысли самые сокровенные. В последнее время они все чаще посещали его. А тут просто одолели, растревожили. Вот минул еще один день, у колодца никто не появился. Скоро стемнеет, настанет ночь, а завтра, как обещал, вновь прибудет начальник заставы или пришлет кого-то с приказом: собирайся, Тагильцев, надобность в заслоне на колодце миновала. Топай до такыра, там ждет машина, она увезет отделение на заставу.
Очень распрекрасно получить такой приказ. Хватит маяться на жаре. Изрядно поднадоел этот колодец.
Служба Тагильцева подходит к концу. До увольнения в запас осталось три, от силы, четыре месяца. Незаметно промелькнули почти три года. В начале казалось, что это время никогда не скоротать. А вот поди ж ты… недалек срок, когда услышит Тагильцев стук вагонных колес. Начальник заставы на прощанье скажет ему спасибо, ты честно исполнил свой воинский долг. Получит он все, что полагается при увольнении, обнимется с друзьями, обменяется с ними домашними адресами и отбудет в отряд. Там полковник тоже поблагодарит его от себя и от имени Родины за старательную службу. Пройдет он последний раз перед Боевым Знаменем. Легко ли будет расставаться? Нет, не просто порвать со всем тем, что связывало его долгое время — с товарищами, командирами, с этими вот барханами, пахнущими горькой полынью…
Радость и грусть перемешивались, и Тагильцев не мог определить, каких чувств было больше. Наверное, все-таки радостных, потому что его ожидала встреча с Ленинградом, с родным домом. Мать и сестренка живут в их прежней квартире на Литейном проспекте. В той самой, которая чудом сохранилась в военную пору. Еще до войны предлагали им другую квартиру, большую по площади. Но отец с матерью не захотели расставаться с этой. Приросли к ней, прижились. Тут тебе и Зимний поблизости, и Марсово поле. Бывало, Володька с удочкой на Неву бегал, с сестренкой в Летнем саду гулял. Отец за счет коридора и большой кухни выгородил третью комнату. Превратили они ее в домашнюю мастерскую и сооружали там модели кораблей, тех, которые строил отец.
Мать писала, что хотели уплотнить их, так как в послевоенном городе туговато стало с жильем, даже соседей, кто должен был вселяться, определили. Но как только выяснилось, что отец погиб на фронте, сестренка в блокадную зиму от голода умерла, а сын служит теперь на границе и скоро должен вернуться, подселение отменили. Мать сначала даже жалела об этом — с соседями было бы веселее. Но все к лучшему. Теперь живет надеждой на его возвращение, а если Володя женится, то будут и внуки. Вот об этом-то матери и не надо было бы писать ему. Пожалуй, до женитьбы ох как далеко, хотя мать на такое деликатное дело смотрит иначе. Даже намекает, невеста, мол, есть. Девчонка соседская часто заходит, на его карточки заглядывается, очень им интересуется. Десятилетку нынче заканчивает. Пытался он представить себе эту девчонку и не мог. Помнил ее десятилетней стрекозой. А теперь, пишет мать, стала прямо-таки красавицей.
С судостроительным заводом он списался. Зовут, рабочие руки нужны. Отца его там крепко помнят, самого Володю не забыли, примут как родного. Все это волновало.
Будет он работать и обязательно пойдет учиться. В вечернюю школу. Надо соседку-десятиклассницу, которую мать прочит ему в невесты, догонять, окончить среднюю школу. И думать об институте.
Здесь он времени зря не терял. В прошлом году ездил в Ашхабад на слет отличников, накупил учебников и проштудировал их. Нелегко было выкраивать часы для занятий, но учебники все же одолел. За время службы он определенно многое забыл. Особенно надо нажать на физику и математику, без них в кораблестроительном делать нечего. Пожалуй, напрасно он отказался от помощи Бубенчикова. У парня знания свежие, по ночам еще снятся школьные звонки. Увидел тот, как он пыхтел над задачками, предложил решать вместе. Отказался, дурень. То ли побоялся, что это будет облегченный метод, он расхолодит его и не даст нужных навыков, то ли за свой командирский авторитет опасался. А все зря. Парня обидел и себе хуже сделал. Если вдуматься, так при чем тут твой командирский престиж?
Эх ты, голова садовая. Уши бы тебе потрепать немножко. Возможно, и поумнел бы…
А это что за предмет? Голова? Высунулась над барханом, качнула барашковой шапкой и спряталась. Кто это? Вот новое дело…
Все думки, будоражившие Тагильцева, мгновенно улетучились, как только заприметил человека в лощинке. Скоро незнакомец снова возник. Выглянул и пошагал уверенно, как будто все ему тут знакомо. Тагильцев приглядывался к нему и вспоминал, не приходилось ли когда встречать этого человека в ближних аулах. Нет, не встречал.
На человеке была порядком поношенная шапка, выгоревший перетянутый опояской старый ватный халат, на ногах чарыки, в руке крепкая палка, обязательная принадлежность чабана. Ни дать, ни взять — чабан. Наверное, из соседнего колхоза, забрел на колодец случайно или, скорее, по надобности — надо напоить овец. Отару стерегут другие чабаны. Спросить его, не встречались ли пастухам незнакомые люди в песках?