Пустыня с ее похожими один на другой, «поющими» под ветром барханами, иссушенными зноем кустами саксаула да верблюжьей колючки осталась позади. Как тут не порадоваться!
— Все же ты запамятовал, Федя. Мы здесь на учебном пункте парились. Вон и погранотряд показался.
— Точно. Так надо же нашего командира навестить, — забеспокоился Ивашкин.
— Потому и крюк сделали, чтобы в санчасти побывать, — Бубенчиков постучал по кабине.
Из окошечка выставился сержант Воронов, спросил:
— По какому случаю тарабанишь?
— Товарищ сержант, притормозите возле магазина. Прихватим гостинцев для командира. — Бубенчиков вопрошающе взглянул на Корнева — все-таки он сейчас был за отделенного и все должно было делаться с его позволения.
Корнев согласно кивнул.
— Дельно придумал, Серега. Не с пустыми же руками навещать Тагильцева, — сказал он и начал рыться в карманах, извлекая мятые трешки и рубли.
— Остановлю, — пообещал Воронов.
Против обыкновения был он сегодня задумчив, немногословен. Рано утром появился на колодце, объявил приказ капитана Рыжова: боевая задача отделением выполнена, личному составу сняться с колодца и следовать в расположение заставы. Сборами же распоряжался ефрейтор Корнев, проследил, чтобы ничего из снаряжения не было оставлено. И когда все было готово, «гарнизон» отправился восвояси.
Дорогой пограничники закидали Воронова вопросами: как чувствует себя старший сержант Тагильцев, разобрались ли с нарушителями?
— Порядок. Приедете, все узнаете, — коротко ответил он и больше в разговоры не вступал.
Ивашкину показалось, будто сержант на него глядел по-другому, не как раньше, без снисходительности и постоянной усмешки. Хотя, возможно, это было и не так.
В магазин отправились Воронов с Корневым, за ними увязался Бубенчиков. Вернулись скоро, принесли три плитки шоколада и пакет мятных пряников.
— Пряники засохли, аж звенят, — сказал Бубенчиков, залезая в кузов. — Вся надежда на крепкие зубы нашего командира. Эх, цветов бы где прихватить. Для раненого цветы — как улыбка девушки, вроде бальзама…
— Во, силен Серега, — засмеялись пограничники.
— Разве не так? Вспомните, по весне маки и тюльпаны распустились вокруг… В квартирах офицеров на окнах, у нас в казарме букеты стояли. Как праздник! Помню, в нашем городе, повсюду цветочные киоски — извольте букет на любой вкус, со значением или просто так, для души, — развивал Бубенчиков свою тему. — К сожалению, тут в поселке не приходилось встречать цветочницу Анюту…
После этих слов солдаты замолчали, задумались. Черт такой, Бубенчиков, растревожил душу, разворошил память. Каждому вспомнилось что-то свое, давнее, заветное, чем, может быть, и с товарищем закадычным не вдруг поделишься.
У крыльца санчасти их остановил офицер в белом, без единой морщинки и застегнутом на все пуговицы халате. Под халатом угадывались погоны, но какого он звания — не понять.
— Извините, товарищ военврач, — сообразив, вышел из положения Бубенчиков. — Мы пришли навестить…
— Судя по пропыленным доспехам и африканскому загару на ваших лицах, вы прямо из песков — к старшему сержанту Тагильцеву… Всем отделением? — улыбнулся офицер.
— Так точно, — вступил в разговор Корнев и представился. — Исполняющий обязанности командира отделения ефрейтор Корнев. Можно нам повидать старшего сержанта?
— Разумеется. Чувствует он себя сносно. Сегодня мы разрешили ему вставать. Сейчас я приведу его сюда. Даю на свидание десять минут, — офицер повернулся, чтобы идти в здание, но его остановил Бубенчиков:
— Товарищ военврач, мы гостинцы прихватили, но… не нашли цветов. А у вас такие клумбы…
— Понимаю… Ну-ка, — остановил он пробегавшего мимо санитара. — Срежь ребятам… Сколько вас? Семеро? Семь штук, самых ярких, пышных. Да поживее, — поторопил он санитара, удивленного необычным приказанием капитана, всегда ревностно следившего за соблюдением порядка во дворе санчасти.
— Слушаюсь, товарищ капитан, — санитар направился к дальней клумбе.
Офицер ушел, а Бубенчиков обвел товарищей ликующим взглядом: вот это человек, сразу понял, что к чему.
В сопровождении капитана показался Тагильцев — побледневший, с пластырем на лбу, в пижамной куртке внакидку и выставлявшейся из-под нее левой рукой, подвешенной на перевязи. Глаза его светились как бы изнутри и лучше всяких слов говорили о том, насколько обрадован он приходу товарищей. Цветы от Бубенчикова он принял бережно, чуть склонил голову, вдохнул их свежесть. Потом отдал санитару, попросил поставить в воду, на тумбочку, возле его кровати. И только после этого поздоровался с каждым. Пожимая руку Ивашкину, задержал ее в своей, тряхнул головой, улыбнулся.
Сели в беседке, плотно затянутой виноградником. В ней трепетали солнечные блики, горячий ветерок шелестел листвой. Заговорили все враз, перебивая друг друга, рассказывали Тагильцеву о том, как жили на колодце без него, как стосковались по своей заставе.
— Друзья, время истекло, — мягко сказал подошедший капитан.
— Мы еще ничего не успели сказать друг другу. — Тагильцев огорченно поглядел на него.
— Гостинцы-то! Чуть не забыли, — воскликнул Корнев, протягивая пакет.
— Молодцы, ребята, — капитан взял пакет, другой рукой подхватил Тагильцева под локоть. — Еще успеете наговориться. Долго держать здесь вашего командира не станем. Недельки через три, видимо, отпустим.
— Петро, — Тагильцев обернулся к Корневу. — Если на заставе для меня письма есть, перешли с оказией. Не забудь и мои учебники.
— Сделаю, командир, — Корнев прощально помахал рукой.
На заставе им приготовили знатную баньку. Старшина выдал чистое белье, мыло, мочалки.
— Разве это мытье — простой мочалкой? Я припас венички. Конечно, не березовые, а из тутовника. Но все равно попаримся на славу, — суетился Герасимов.
С самого подъема он начал топить баню. Накачал полные баки воды, нагрел, раскалил каменку. От души захотелось угодить ребятам.
Но Корнев распорядился сначала постирать гимнастерки, шаровары, портянки. И только когда все солдатское имущество затрепетало на веревках под горячим ветерком, отделение отправилось мыться. С веселым гоготом, смехом, прибаутками намыливались, оказывались водой, потом забирались на полок и до изнеможения хлестались вениками.
— Ну, что скажете, зря я старался? — Герасимов сидел на самом верху, раскрасневшийся, хватал открытым ртом обжигающий воздух и тянулся к ковшу, зачерпывал воду, плескал на раскаленные камни, поддавая жару.
Очень ему хотелось, чтобы ребята похвалили его за хлопоты. И они не жалели похвал. А Герасимов слушал и таял.
— Федька, доктор-то сказал, что у нас африканский загар, — кричал Бубенчиков, опрокидывая на себя шайку с водой. — А ты вроде посветлел. Выходит, вместе с грязью и загар смыл.
— Не жалко, новый наживем.
После бани пограничники гладили обмундирование, пришивали свежие подворотнички, надраивали сапоги.
Потом обедали. И опять тут для них постарались. Повар приготовил настоящий плов, сварил компот из свежей черешни. Обед был не с сухарями, как на колодце, а с мягким, недавно испеченным запашистым хлебом.
Все на заставе, ну буквально все, напоминало им о том, что они вернулись домой. Их отлучка с заставы в этот раз была не столь уж продолжительной. Случалось, при выездах для усиления на границу, они жили и по две недели, но там им не приходилось испытывать того отрыва от «домашнего очага», какое пережили они на колодце. И потому сейчас возвращение ощущалось острее.
После обеда Герасимов рассказывал в курилке, как он вместе с начальником заставы и офицерами из штаба ездил с нарушителями к месту, где они перешли границу.
— Само собой, я только охранял нарушителей, но кое-что и мне стало о них известно. Весь их маршрут проследили, по дням разложили, а они от всего отпирались. Я не я, и шапка не моя. Мешки-то с контрабандой им предъявили. Куда денешься? Сам подполковник Копылов занимался этим делом, — Герасимов попыхивал папироской, слова ронял неторопливо, веско, чувствовал искренний интерес к своему рассказу, важничал, будто от него зависело, удастся доказать факт злонамеренных действий нарушителей или не получится из этого ничего.