— Значит, вместе с автором этой статьи кое-кто из вас полагает, что для понятия храбрости должно существовать единое точное определение? И может существовать единое мнение о том, является ли данный поступок проявлением храбрости?.. Так?
Летчики молчали. Бурмистров обвел присутствующих взглядом.
— Если оценка объективна... — начал было кто-то из летчиков, но Бурмистров без церемоний перебил:
— О суждении необъективном не стоит и говорить.
— А как его определить — какое оно?
— По-моему, никак не определишь, — сказал Бурмистров. — Самое объективное мнение зависит от личности судящего.
— Это крайность, — не согласился Ююкин.
К нему присоединилось сразу несколько голосов:
— Комиссар прав!
Бурмистров медленно оглядел всех:
— Вот как?
— Есть же что-то ясное, какое-то мерило, — сказал Ююкин.
— Мерило?.. Я вот расскажу вам случай, а вы определите, что в нем было проявлено. — храбрость или что другое.
Бурмистров на минуту задумался...
— Было это до того, как я получил этот полк. События в МНР только-только начались. Воевали мы тогда на этих же машинах. Работал я со штурманом по фамилии Морковкин... Нам с ним еще никогда не доводилось попадать под такой обстрел, как в тот раз, о котором я хочу рассказать. И откуда только японцы наскребли столько зениток?!
Мы сделали заход на цель. Морковкин показал мне доворот влево и только что начал бомбометание, как я увидел: снаряд разорвался под фонарем штурмана и вырвал почти весь плексиглас. Морковкин, это было мне хорошо видно, сполз с сиденья на пол кабины да так там и остался, убитый или раненый — я тогда не знал. Я думал о том, что поставленный на «очередь» автомат сбрасывателя сам освободит все хозяйство так, как замыслил штурман. Я мог быть спокоен: цель будет поражена — только мне самому поточнее вести машину. Морковкин, вечная ему слава, был не из тех, кто мажет.
Стараясь держать машину как можно точнее на курсе, заказанном Морковкиным, я все же включил переговорный на штурмана. Он не отзывался. Свои бомбы он посылал, так сказать, из «того» мира...
Прежде чем, по моему расчету, упала последняя бомба «очереди», я услышал в шлемофоне вызов стрелка и разобрал только одно слово: «бомболюк». Оглядываюсь: за контрольной щелью темно. Виден только узкий просвет между неплотно прикрывшимися створками бомболюка. Передо мной встал вопрос: не лежит ли на створках бомба, освобожденная из держателя? Но, сколько я ни приглядывался, ничего разобрать не мог.
Надо вам сказать, летал тогда со мной стрелком старший сержант Сибирка. Махонький эдакий, в веснушках... Так вот, велел я Сибирке заглянуть в бомбовый отсек получше. С его места было посвободнее туда глянуть. И вот он докладывает:
«Две «ФАБ-100» вышли из держателей и лежат на створках люка. Одна головкой вниз. Будто даже уперлась ветрянкой в люк...»
Как он сказал про эту ветрянку, мне даже тошно стало. Сами понимаете!..
Попробовал я отворить люк своим управлением. Думал освободиться от бомб. Не тут-то было! Сделал горку. Думаю: будь что будет, не летать же с этим добром, нужно его как-нибудь вытряхнуть. Рассчитывал, что на выходе из пикирования бомбы выдавят створки люка.
Ничего подобного: створки не поддавались. Бомбы сидели крепко.
То ли в створках что-то заклинило, то ли Морковкин прижал своим телом рычаг открытия бомболюка — механизм не слушался.
Особенно резвиться в таком положении не годилось, ведь взрыватели были в боевом положении: сдвинется бомба — и... пояснений не требуется. То же самое относилось и к посадке: на первом же толчке...
Одним словом, дело было дрянь. Сколько я ни ломал себе голову, так ничего и не придумал. Решил пока что идти за товарищами, а сесть где-нибудь в сторонке: ежели разнесет, то меня одного. При подходе домой приказал Сибирке приготовиться к прыжку. В ответ наушники защелкали, зашипели, но ни одного слова я так и не услышал. Решил, что Сибирка меня не понял, и повторил ему: «Все в порядке. Прыгай, когда подниму руку». И тут связь вовсе прервалась. Вернее, стала односторонней. Мне казалось, что он меня слышит, а я его нет...
Скорость у меня из-за разбитого штурманского фонаря поубавилась, а «девятка», которую я вел, все жалась ко мне на сбавленных оборотах. Не хотел народ оставлять меня одного. Покачал я им на прощанье, показал: «уходить!» А сам тащусь за «девяткой» и перебираю в памяти кое-какие личные дела, которые останутся недоделанными. Вспомнилось, как на прошлой неделе мне «девяносто седьмой» очередь в брюхо вкатил: вырвал дюраля на крышу доброй избы. «Вот бы, — думаю, — сейчас такой случай — хороши бы мы были с Сибиркой». Но, словно в насмешку, сегодня меня ни один японен даже не атаковал. Будто знали, что и так мы уже списаны...