Алексей Якушин уронил ложку и рванулся к лежавшему на лавке карабину. Лейтенант и остальные не двинулись с места. Они следили за нежданным гостем с удивлением и любопытством. Заметив это, Алексей вишнёво покраснел и быстро окинул взглядом товарищей: видели его замешательство? Вроде нет. А незваный гость, с минуту подержав руки над головой, опустил их.
Язычок пламени над гильзой успокоился, запылал ярче, и в свете его видны были глаза немца, пустые и безразличные.
— Чего, фриц, уставился? — прервал затянувшееся молчание Бутузов. — «Гитлер капут»?
— Товарищ лейтенант, они стесняются, — дурашливо пропел Сляднев. — Дозвольте, я их мигом разговорю? За хатой андивидуальную работу проведу.
— Пристал, банный лист, — проворчал Карнаухов. — Не вишь, немчик сомлел?
«Вот тут-то я, пожалуй, и пригожусь. Без меня не обойдутся», — подумал Якушин.
— Дайте, товарищ лейтенант, я с ним поговорю, — и посмотрел на Бутузова. — Я знаю немецкий… немножко.
Сосредоточенно наморщив лоб и вытянув шею, Алексей стал строить немецкую фразу:
— Варум, — сказал он, запинаясь, — варум зи бляйбен ин… ин дорф?
Алексей хотел спросить: почему немец остался или оказался в этой деревне. То ли фраза не получилась, то ли солдат ещё робел и не способен был ничего понять, только он не отвечал, а лишь глядел в рот Якушина.
— Не доходит, — с сожалением и обидой сказал Алексей.
— Да ты сам не ферштеешь по-ихнему, зря десятилетку кончал, — поддел Курочкин.
Сляднев зачерпнул ложку каши, вылез из-за стола и, косолапя короткими ногами в рыжих трофейных сапогах, подкатил к немцу:
— Фриц, ессен хочешь? Ессен, ессен?
Губы у немца дрогнули.
— Яволь, — выпалил он. И быстро достал из ранца завёрнутый в прозрачную плёнку ломоть сероватого хлеба.
— От, дурья голова, — удивился Карнаухов, — перед ним же каша с маслом, а он свой кусман тянет.
— Да он нашей едой гребует, — сказал Сляднев. — Ишь, фон-барон. И чего, товарищ лейтенант, мы с ним цацкаемся? К стенке — и вся недолга.
— Поостынь, казачья кровь, — глянул на Сляднева Карнаухов. — Охолони.
— А может, он думает, что мы его отравим? — предлоложил Якушин, вспомнив, что где-то читал, как пленные не берут пищу, боясь, что в неё положен яд. — Надо бы ему показать, что каша хорошая.
— Покажи, с одной ложки с ним поешь, — ухмыльнулся Курочкин.
— Да я так, вообще…
Перекосив от боли широкое лицо, тяжело встал Карнаухов (с неделю его донимала поясница), шагнул к немцу:
— Дай-ка, парень.
И взял ломоть в прозрачной обёртке, повертел, обнюхал:
— И на хлеб совсем не похож.
На обёртке заметил цифры, прочёл, изумился:
— Гля-кось, одна тысяча девятьсот сороковой.
Ломоть осмотрели все.
— Запасливые.
— Все обмозговали.
— Хитры, сволочи.
— Вот что, — сказал взводный. — Наговорились и нагляделись. Кончай базар, пора ночевать. А ты, фриц, не боись, бери ложку, лопай кашу. Утро вечера мудрёней, может, и ты нам пригодишься. Эй, Каллистрат, — лейтенант повернулся к Карнаухову, — дай ему свою загребущую.
Карнаухов достал из-за кирзового голенища резную, внушительных размеров, деревянную ложку:
— На, фриц!
Когда пленный брал ложку, Алексей обратил внимание на его руку. Ладонь была несоразмерно большой, пальцы сильно разработанные, клешневатые, с окостеневшими старыми мозолями. Ел солдат с боязливой жадностью, не поднимая от каши глаз. Лёг спать на отшибе от шофёров, в углу. Прикрывшись замызганной шинелью, согнулся в три погибели и словно бы потерялся, исчез.
Не раз поднимался ночью Якушин, беспокоился: не сбежал бы фриц.
4
— Кончай ночевать, — пробасил взводный. — Подъем!
Лейтенант был на ногах и, выпятив грудь, размахивал руками, приседал, потрескивая суставами, — делал физзарядку. Шофёры потягивались, свёртывали цигарки, кашляли, кряхтели.
— Только ляжешь — поднимайсь, только встанешь — подравняйсь! — ворчал Сляднев.
— Выходи, не жмись, — командовал лейтенант, — все к машинам! А ты, Якушин, погоди. Ты мне все же немца толком допроси. Узнай, кто он, откуда, как и почему сдался в плен.
— Есть! — ответил Алексей, радостно краснея от такого доверия. В душе он поклялся разбиться в лепёшку, но выполнить приказ. Когда взводный выпроводил всех лишних из хаты и вышел сам, Якушин уселся за стол, вынул из кармана гимнастёрки записную книжку в коленкоровой обложке, прихваченную ещё из дому. Её собирался приспособить под дневник, но пока, кроме своей фамилии да полевой почты, не написал ни строчки. Достав карандаш, строго взглянул на немца.