Насколько я понял, ей хотелось со мной помириться.
Затем она сползла на кровать и, глядя на меня, засмеялась. Своими тонкими пальцами она начала ласкать себе груди.
— Элияс? Муж Элияс?
— Д-да… — с сомнением в голосе ответил я.
Малышка буквально взорвалась хохотом, приложив обе ладошки к лицу, словно я сказал какую-то глупость. Затем она обняла меня, по дороге потершись грудями о мое лицо, и нырнула ниже: расстегнула мои штаны и начала играться. При этом из ее горла исходило тихое, довольное урчание. Ее белое тело, растянувшись в лунном свете, холило волнами буквально в паре сантиметров от моих пальцев.
Я схватил ее за бедро и грудь. Малышка радостно застонала и выгнулась, прижала мои ладони к своей коже, чтобы я ласкал ее покрепче; заставила меня обнять ее сильнее и при этом медленно перемещалась, чттобы подсовывать мне поочередно все части своего тела. Я опал в нее, в теплоту ее кожи. Ее губы и зубки тоже не теряли времени, легонько покусывая меня за шею.
Малышка раскрылась, вся в любви, и с вздохом облегчения приняла меня в себя. А потом, очень скоро, она начала требовать большего.
Лна желала больше! И крепче! Она передавала мне то громадное желание, которое ее саму переполняло, склоняя меня к тому, чтобы я любил ее еще более страстно. И я выкручивал ее, раздирал, пахал… В нашей маленькой хижине любовь переродилась в бурю — на кровати и вокруг нее.
Когда она покинула меня — лежащего поперек кровати на животе, я желал только одного: заснуть. Малышка же поднялась со смехом. Словно в тумане я видел, как она зажигает кусок дукумэ, дым которой действует как афродизиак. Жестами и смешной мимикой она дала мне понять, что, благодаря дукумэ, мое мужское естество вновь сделается твердым и сильным. И она уже начала ласкать себя между бедрами.
— Потом, ты прийти. Тут, еще хорошо. Хи-хи! Ой как хорошо!
Она подняла палец к дукумэ, которую прикрепила под потолком.
— Свет, хорошо! Лучше видать! Ты видеть я?
Она потянулась на кровати, выгнувшись назад, с ладонями на грудях.
— Хи-хи! Ты видеть я? Ну, давай! Ты приходить!
Она сунула мою ладонь себе между бедер и начала меня ласкать: долго, очень нежно. Я же вел ее, показывая, как это сделать еще лучше. Малышка тут же взялась за дело. После этого ей вновь захотелось меня, и я вновь овладел ею. Когда я валялся совершенно обессиленный, Малышка пришла с новыми ласками — еще более горячими и нежными, и я еще несколько раз погрузился в сстихии ее наслаждений. Пару часов она вопила без памяти, могло казаться, что голосовые связки ее не выдержат. Я опасался, что сломаю ее, только ее маленькое, сильное тельце все выдерживало, вцеплялось в меня и требовало продолжения…
Сон сморил нас обоих, тесно прижавшихся к себе — уже значительно позднее.
Каждое утро я ходил «на кофе» к Пауло с Монтанем, на расстояние метров двадцати от моей хижины. Когда я приходил, Старик всегда был уже на ногах — он вставал раньше всех.
Прожаривая, по совету Монтаня, семена плодов кола, в которых кофеина было больше, чем в орешках — по словам нашего всезнайки — Пауло получал зерна, которые, после помола, в соединении с горячей водой давали темный и горький напиток, несколлько напоминавший неподслаженный цикорий. Вспоминая со вздохами, как немцы ввели карточки на кофе, Пауло называл этот напиток эрзацем. Каждое утро он терпеливо молол новую порцию.
— Эй! Элияс!
У него были перепуганные, широко раскрытые глаза; из под шортов выступали его кривые ноги — результат соединения обрезанных штанов и месяца тяжелых трудов, волосы у него были взъерошены, на лице остатки сна. Он пил свой «кофе», держа в руке бамбуковую ложечку.
— Я беспокоился, Элияс! Все в порядке? Точно?
— Ну да! А в чем дело?
— А как себя чувствует мадам Элияс? Тоже хорошо? Бедная Малышка! Как она страдала целую ночь! Я слышал, как она кричала — я даже сам боль испытывал! Надеюсь, она не сорвала себе голосовые связки? Соседушка дорогой! А-а?!!
Я тут же, смутившись, отвел взгляд в сторону. Мысль о шуме, который мы наделали, заставила меня покраснеть. По своей природе я человек, ценящий тайну, и сторонник приватности интимных дел. Кроме того, я не люблю мешать коллегам, тем более коллегам, за спиной которых несколько недель одиночества в джунглях, отзвуками собственных любовных турниров. Такого просто не стоит делать.
— Ой, да не красней ты, я просто шучу! Я уже не в том возрасте, когда человек беспокоится тем, кто и кого снял… Эрзаца выпить хочешь? — Он подал мне кружку этой дряни с колой, к которой, впрочем, мы даже начали привыкать. — В тысяча девятьсот… — начал Пауло, протирая глаза, — чтобы не ошибиться… по-моему, в тысяча девятьсот тридцать шестом… Боже, это же сколько прошло! Тогда я еще был в Марселе. Пацаном я был. По ночам я работал в борделях, на приеме сидел. Так вот, была одна такая дамочка, из хорошей семьи, она приходила, чтобы ее трахнули… так вот у нее был голосок. Приятно было послушать! В фойе только ее было и слышно. Вот баба болтала! Ей так хотелось выговориться, что клиенты жаловались, что теряют концентрацию. Знаменитая тетка была — жена ювелира с улицы де Рома. Высшие сферы… — Пауло отпил глоток эрзаца, скривился и направил взгляд к едва сереющему небу. — Так вот… Представь себе, Элияс… не менее десятка ругательств и просто неприличных выражений я узнал именно от нее, от ювелирши.