Потом из камина не быстро
Вкатил на ладонь уголек,
Подул и от маленькой искры
Короткую трубку разжег.
Табачным окутанный дымом,
Как будто туманом утес,
Он, стоя под кровом родимым,
Звал дочку к себе на допрос.
Терпеньем, мужчина бывалый,
Свои он взнуздает слова,
При этом напомнит, пожалуй,
О горских законах сперва.
Но только не сдастся на милость
Слезам твоим, Ася. Не жди!
Вот ты перед ним появилась
С трепещущим сердцем в груди.
«С приездом!» В ответ головою
Кивнул чуть заметно отец.
Спросил: «Запаслись ли травою?»
О школе спросил. Наконец
Сказал: «А ты знаешь ли, Ася,
Ночь целую плакала мать?
Мол, дочка бьет палкой по грязи,
Чтоб нас пред людьми замарать.
Не ценит ни злата, ни шелка,
Соль сыплет, как дурочка, в мед.
Дразнить принимается волка
И в пасть ему палку сует.
Мол, с неба, она возомнила,
Явилась к нам, как благодать…
Писать — изведешь все чернила
На то, что сказала мне мать.
Но я ей ответил сурово:
«Ты голову мне не морочь.
Не может случиться такого —
Цветок, а не терн моя дочь,
Она не поступит так гадко.
Касатка змее не родня».
«Но если, отец, я — касатка,
Зачем же неволить меня?
И если цветок я, то рано
Срывать меня людям чужим.
Не то я в их доме увяну,
На горе сединам твоим».
«Вайт, как разболталась, ослица, —
Тут мать проворчала. — Скандал!»
«Не вечно касатке резвиться, —
Спокойно отец продолжал, —
Свить гнездышко вовремя надо.
Не вечно цветет и цветок.
Приходит пора листопада,
Всему наступает свой срок».
«Касатки вьют гнезда высоко,
Ты ж в яму толкаешь меня,
Чтоб там я завяла до срока
В разгаре весеннего дня.
Сраженной ударом булата
Милее мне быть…»
«Асият!
Ты знаешь, конечно, Гимбата,
Того, что на лачке женат.
Она родила ему дочку,
Узнав, что родился не сын,
Вина столитровую бочку
Он выхлестал с горя один.
А после, насупившись тучей,
Сказал он несчастной жене:
«Кирпич родила бы ты лучше,
Кирпич пригодился бы мне».
Спроси-ка у матери: так ли
Я с ней говорил или нет,
Узнав, что не сын в моей сакле,
А ты появилась на свет?
И помнят аульские люди,
Как я, захмелев без вина,
Сказал, улыбаясь: «Пусть будет
Моею отрадой она!»
Тяжелые козьи рога я
Прибил у ворот досветла,
Чтоб в жизни беда никакая
Коснуться тебя не могла.
Детьми небогатый другими,
Тебе неспроста, видит бог,
Дал матери собственной имя
И пулю всадил в потолок.
Открыто, при людях, бывало,
Носил на руках тебя я.
Хоть это позором немалым
Считается, дочка моя.
Быстрее черешневой ветки
Росла ты, на радость очей,
И каждой весной по отметке
Я делал на палке своей.
Брал в горы, где свистом и трелью
Наполнено небо с утра,
Где черная бурка постелью
Служила тебе у костра.
Орел прокричит ли спросонок,
Завоет ли волк вдалеке,
Ты спишь, словно малый ягненок,
Не сплю я с централкой в руке.
И сам тебя в школу отвел я,
Лишь семь тебе минуло лет.
Соседи сочли, что осел я,
И, помню, сказал Магомет:
«Али, для чего ей учиться?
Зачем тебе в доме беда?
От грамоты лютой волчицей
Становится баба всегда».
Иных, знать, держался я правил,
Надеждой себя ослепя.
Ты вспомни-ка, разве ударил
Хоть раз я, шалунью, тебя?
В ущельях Гимри и Ахваха,
На камнях холодных средь скал,
В молитвах просил я аллаха,
Чтоб счастье тебе ниспослал.
О дочь моя, что с тобой сталось,
Лишилась от книг ли ума?
Зачем же в отцовскую старость
Ты грязью бросаешь сама?
Твердят неспроста, значит, люди:
«Глупец, восседая верхом,
На горной дороге забудет
Отца, что плетется пешком».