— Нет, я не оставлю тебя ни сейчас, ни потом. Каждую секунду, до самой твоей смерти, я буду рядом, чтоб видеть твои глаза в тот миг, когда ты поймешь, что твои планы рухнули. Чтобы не пропустить момент отчаяния. Чтобы впитать каждую каплю твоей боли и твоего раскаяния… Нам нужен мир и добрые отношения с правителями Иерусалима, и дашь нам их именно ты. По своей воле или вопреки ей. Не захочешь по своей — мы отдадим тебя первосвященникам. Они давно заготовили для тебя камень, который до поры скрывали за пазухой. Вот мы и сделаем и приятное, и полезное разом. Итак, я уже говорил тебе: у тебя немного выборов. Бежать прямо сейчас и кануть в вечность, не оставив следа, согласиться и принять моё предложение, оставшись в вечности как благодетель своего народа, или идти назад и погибнуть как глупец, оставшись в вечности как святотатец, безумец и лжец. Так что же ты выбираешь?
— Даже эти, последние минуты ты не дал Мне, — грустно сказал Проповедник. — Видимо, уже поднесена эта чаша к Моим губам, и делаю Я свой первый глоток… Отец Мой Небесный, если не может миновать Меня чаша сия, чтоб Мне не пить её, то да будет воля Твоя… Я готов принять всё, что предначертано.
— Понятно, — холодно усмехнулся римлянин. — Значит, быть посему… Где должно начаться? За Кедроном, в садах? Туда сейчас должен прийти Ты, и туда Иуда должен привести стражников? Время подходит, и я хочу быть свидетелем. Идем.
— Не по пути нам с тобой, потому что теперь Я узнал тебя, знающий тайное, ненавидящий людей и насмехающийся над святым. Узнал Я тебя и говорю тебе: не быть по-твоему. Бессилен ты изменить начертанное, потому что…
…они не могут войти, — сказал Петроний. — По их представлению, мы — язычники, и вход в любое жилище язычника требует очищения. Они хотят вовремя съесть свою пасху. На очищение требуется время, а им очень хочется побыстрее проглотить свой пресный хлебец во время ритуала.
— Ах, вот как, — брови Пилата сошлись над переносицей, и его и без того суровое лицо потемнело от едва сдерживаемой ярости. — Мы их «оскверняем»? Ну-ну… До чего же я ненавижу эту страну! Страна лжецов и лицемеров… убивать человека и думать о благочестии одновременно. Да и кто не ненавидит их, узнав?! Кто этот несчастный, на которого они так ополчились? Я уже заранее подозреваю, что раз уж они настолько ненавидят его, он должен быть неплохим человеком, — усмехнулся Пилат. — У меня давно возникло ощущение, что распинать надо тех, кого они любят… Кто он? Что сделал?
— Проповедник. Странствует по стране, учит заповедям своего Бога, если верить слухам, исцеляет и даже воскрешает… ерунда, конечно. Но для первосвященников он стал опасен. Его слава растет, его учение находит в людях отклик. Он опасен для них тем, что может подорвать их власть и лишить возможности тихо жиреть и набивать свои кошельки. Они ждут утверждения приговора.
— Подождут, — медленно, растягивая слова, сказал Пилат. — Они так торопятся, что им стоит подождать… Продолжай.
— Его учение утверждает, что все равны перед Богом, не позволяя никому возвыситься над другими, и запрещает собирать богатства на земле, совершенствуясь духовно…
— Недурно, — одобрил Пилат, — очень недурно. Не всем приятно, и лично я не хотел бы стать последователем такой религии, но если судить непредвзято…
— Это им и не нравится. Что они станут делать, если потеряют власть? Кроме как грабить народ и трепать языками, они ничего не умеют и не хотят. К тому же он обвиняет их в нарушении закона, предписанного их Богом.
— Я же говорил, что этот человек уже нравится мне, — широко улыбнулся Пилат. — Подогреть их жирные бока так, чтобы с них стекло немного сала, не так уж и плохо… Но раз уж они пришли за утверждением смертного приговора, значит, его обвиняют в чем-то другом?
— В святотатстве и смуте. Его учение подрывает власть священнослужителей. Он объявляет себя сыном Бога, а это для них самое страшное святотатство.
— Ну и что здесь такого? — пожал плечами Пилат. — Учит, наставляет, проповедует… Не вижу я причины для казни. Нет, мне явно не хочется его казнить. Не потому, что у меня хорошее настроение, или потому, что я добрый. Нет, я не хочу утверждать этот приговор именно потому, что они хотят, чтоб я его утвердил. Я убивал и за меньшее. Но я убиваю тех, кто, по моему мнению, виноват. Может, это немного подгорчит им хлеб, который они так торопятся съесть. Раз они не верят, что он послан от Бога, пусть докажут это, разоблачат его, а казнить… Вот ответь мне ты, Петроний: если б тебя послали наши боги с каким-то известием, что, по-твоему, я должен был бы делать с тобой? Я бы либо возрадовался, либо назвал тебя сумасшедшим. Нет, если б ты призывал к восстанию или пытался совершить переворот, вот тогда… Не обижайся, я размышляю вслух. Мне хочется найти вескую причину или хотя бы повод, чтобы от казать им.
— Но они обвиняют его и в смуте. Например, в призвании разрушить храм Соломона.
— Это уже плохо. Это прямой призыв к восстанию и бунту против существующих законов и порядков. Это надо карать. У меня и без того излишне сложные и противоречивые отношения с первосвященниками, чтобы ещё в это время начинались какие-то проблемы в городе.
— Они его неправильно поняли… Или захотели неправильно понять. Он обычно говорит притчами, чтобы на примере как можно ясней и понятней донести до простых людей своё учение. Говоря: «Я разрушу храм старой веры и возведу новый», он говорил образно. Он имел в виду подмену своим учением устаревших взглядов и обычаев. Он считает, что люди неправильно воспитываются в старой вере, это ведёт их не по той дороге.
— Понятно. Но все равно плохо. Он взял на себя слишком большую ответственность. Такие вещи может говорить только тот, кто имеет немалую власть. С его стороны делать подобные заявления и выдвигать подобные учения крайне неосмотрительно… Обвинения в подстрекательстве к мятежу — это серьёзно. Они утверждают это, он опровергает, свидетели… Что говорят свидетели?
— Двух одинаково свидетельствующих против него не нашлось. Они сами нарушили все свои законы, запутались и теперь явно пытаются подставить нас. Но дело в ином. Он сам не только не опровергает их обвинения. Он ещё и свидетельствует против себя. Преимущественно молчит, но, когда речь заходит о его учении, подтверждает своё право передавать то, что идёт от Бога.
— Он что, самоубийца? При отсутствии свидетелей?! Петроний, это не может быть провокацией? Те, кто ненавидят нас и желают нашего ухода, могут толкать нас к тому, чтобы мы, желая угодить Синедриону, рассмотрели дело поверхностно, утвердили приговор и казнили его. А он окажется каким-нибудь особо почитаемым у народа пророком, или же, по их представлениям, казнью этого пророка мы разгневаем какое-либо божество… Может быть, нас подталкивают к действиям, которые вызовут недовольство, а затем и бунт в народе? Как думаешь, сотник?
— То, что они хотят убить его нашими руками — это понятно, — задумчиво отозвался Петроний. — Но и народ не ополчится на нас из-за этого проповедника. Во-первых, народ — это нечто неконкретное. Во-вторых, народ тоже не питает к нему настолько пылкой любви, чтоб рисковать из-за него. Тех, кого не понимают, обычно не любят. Он говорит непонятное и неприятное для них, тревожит их души, заставляет заглянуть в себя, требует перемен и переосмысления. Даже его ученики разбежались, словно стадо перепуганных овец. Они испугались, что вместе с учителем придётся расплачиваться и им, и бежали, скрываясь от своей участи. Но это и была их участь…
— Ничего хорошего я и не ожидал от этого народа. Они ставят себя надо всеми, требуют к себе особенного отношения, а на деле… Трусы, все трусы! От лучших до худших, и от первых до последних. И как ведет себя этот проповедник?
— Боюсь, что мужественно и достойно. Мне кажется, он не боится смерти. Он идёт на это сознательно, искренне считая себя Мессией… Пусть даже это и так… Но ведь и другие должны признать это, чтобы поверить в него и жить по принесённым им законам. А для этого… Я полагаю, что он хочет исполнить старое пророчество о пришествии к людям Мессии, которого они не приняли и убили.