Только кое-где мелькнет то нос, то глаз. Над склоненными головами волнами колышутся черные полоски талесов.
Вот одно покрывало испустило и приглушило вздох. В синагоге темнеет. Талесы кланяются, колышутся, приподнимаются, поворачиваются во все стороны. Они шепчут, молят, взывают.
Вдруг у меня подкашиваются ноги. Все талесы дрогнули и, как тяжелые мешки, рухнули на пол. Там и тут выглядывает белый шелковый носок. Голоса словно исходят из-под земли. Покрывала раскачиваются, словно под ними плот с пробоиной, который вот-вот поглотит бурное море.
Кантора почти не слышно, его заглушают хриплые голоса. Призывают, умоляют - да разверзнутся своды! Воздетые руки, дрожащие свечи. Сейчас, сейчас, сейчас раздвинутся стены и пропустят пророка Илию.
Мужчины рыдают как дети. Я больше не могу, я заливаюсь слезами и прихожу в себя, только когда вижу блеснувший из-под опущенного талеса живой заплаканный глаз и слышу пробегающий по рядам шепот:
- С праздником! С праздником!
Я бегу домой. Скоро все придут из синагоги. Надо накрыть на стол.
- Саша! Быстрей! Быстрей! Неси самовар!
Достаю из буфета большую жестяную коробку и выкладываю на стол все, что в ней есть: печенье, пряники, пирожки, пирожные, самые разные сладости. Тут и стакан чая некуда примостить.
Саша зажигает лампу и вносит пыхтящий, блестящий самовар. Похоже, он радуется, что о нем наконец-то вспомнили.
Доносятся голоса. Один за другим вбегают голодные как волки мальчишки
За ними входит осунувшаяся мама и, ласково улыбаясь, говорит всем.
- С праздником!
- С праздником! - выскакивает ей навстречу с робкой улыбкой кухарка.
Нет только папы. Он, как всегда, приходит из синагоги последним.
Все жадно набрасываются на угощение и чай. Только успевай наливать стаканы.
Мы спасены. Нас больше не терзает голод. Пошли нам, Господи, счастливый год.
Да будет так!
Аминь!
ПРАЗДНИК КУЩЕЙ
С утра после Дня искупления мы ждем Божьего посланника. После стольких слез и молитв он, право, должен бы появиться.
Во двор въезжает крестьянин с тележкой еловых лап и опрокидывает ее. Ворох колючих веток вываливается на землю.
У нас во дворе становится как в лесу. Пахнет хвоей, смолой. Свежо, будто после дождя. Ветки лежат, словно большие распластанные птицы, от них исходит аромат... или это пение?
Если встать на эту кучу, она затрещит и прогнется. А если хорошенько покачать, и вовсе рухнет.
- Ты что по веткам топчешься! - с криком подбегают братья. - Это тебе не сено! Это для шалаша, Суккот же наступает!
Они тащат ветки у меня из-под ног. Каждая приподнимается с трудом, дрожа всеми своими иголками.
Я помогаю им перетащить ветки туда, где строится шалаш - сукка. Он еще не готов. Стоят только стены из кое-как скрепленных, кое-как сколоченных жердей. Крыши нет, внутрь заглядывает небо. Братья залезают на лесенку, становятся на стулья, подают друг другу ветки и встряхивают их, как соломинки.
Ветки ложатся веером. Скоро сукка покроется зеленой шапкой. Сооружение высится посреди двора. Выглядит оно заманчиво, словно домик в лесной чаще.
Сквозь толщу темно-зеленых веток ни одной звезды небесной не увидишь. [По обычаю, кровля сукки должна быть сложена так, чтобы сквозь ветки просвечивали звезды.]
Внутри прохладно и сумрачно. Лишь через щели в стенах проскальзывают солнечные зайчики. И те пробиваются с трудом, мигают, дрожат.
В середине шалаша устанавливают длинный стол и скамейки, там, где их ножки вкопаны в земляной пол, под ногами рыхло и вязко.
Мы не вылезаем из шалаша. Здесь как на даче. Валяйся себе на скамейках, играй в прятки, лови пляшущих зайчиков и, задрав голову, разглядывай еловый навес, как звездное небо. Иной раз - брр - упадет с хвои холодная капля.
Когда шалаш совсем закончен, мы поем, чтобы дать всем знать наступает праздник.
Домашние высовываются из окон.
- Глядите-ка! Шалаш уже готов.
- Дети Из синагоги принесли пальму.
Дом тоже стал другим, везде пахнет зеленью, свежая листва устилает пол. Но где же пальма?
Вот она, в углу на пустом подоконнике, стоит, прислонившись к стеклу.
Верхушка пригнулась, будто высматривает через оконный переплет не видно ли хоть клочка родного неба? Плотно сжаты длинные узкие листья Я подхожу поближе, но дотронуться боюсь - кончики острые, как маленькие шпаги.
- Ну можно я чуть-чуть потрясу, - упрашиваю я братьев.
- Раньше папы?
- Только посмотрю, живая или нет.
Ветвь задрожала у меня под руками. И я сама дрожу мелкой дрожью.
Словно ветерок пробежал по листьям. Мне кажется, что я на земле Израиля и пальма шумит у меня над головой. Интересно, как эта ветка попала сюда к нам?
- Как ты думаешь, Абрашка? - пристаю я. - Она прямо из Палестины, а? Как по-твоему? Это целое дерево или только ветка? А кто ее привез?
- Сегодня не Пасха, чтобы задавать столько вопросов. - Абрашка ничего не знает, но хочет вывернуться. - Знаешь, по-моему, пальма сама вырвалась из земли. Захотела посмотреть, что творится на белом свете. Вот она покинула родные края и однажды ночью брат таинственно понижает голос, однажды ночью выросла у нас на окне.
Я бы рада поверить, но досадно, что Абрашка всегда прав.
- Да ведь ее только что принесли из синагоги. Может, ее уложили в солому и запаковали в большой ящик. Я видела на вокзале, так перевозят товары.
- Как бы не так. Чтобы пальма ехала с какими-то товарами? Услышал бы раввин, он бы тебе задал. Да ты посмотри, какая она зеленая, свежая. В ящике она бы задохнулась.
Я снова трогаю ветвь. Тонкие гладкие листья отзываются на прикосновение, как струны арфы.
- Погоди, пальма, погоди. Скоро придет папа, возьмет тебя, помолится, тебе станет тепло, и ты почувствуешь себя как дома.
А где этрог, цитрус?
Желтый, огромный, пузатый, красуется в серебряной подставке на мягкой салфетке, важный, как фараон на троне.
И чудесно пахнет. А он откуда?
Наконец пришел папа со старшими братьями.
- Что ж, пойдемте молиться с пальмовыми ветвями.
Папа смотрит на ветви, на цитрус. Берет плод и кладет его около зеленой ветки. Плод и ветка приникают друг к другу. Они из одной страны.
Опустив глаза, со словами молитвы, папа, словно принимая присягу, приподнимает и опускает пальмовую ветвь, прижимает ее к груди, отстраняет, встряхивает. Ветвь наклоняется, трясется. Верхушка раскачивается. Длинные листья сами ложатся на молитвенно сложенные руки.
А как только папа останавливается, пальма снова сжимает еще трепещущие листья.
- Теперь ты. - Папа протягивает ветвь старшему сыну.
Она переходит из рук в руки. Все шесть братьев по очереди берут ее, взмахивают, фехтуют ею как шпагой и, наконец, ломают. Потрепанную ветвь снова кладут на подоконник. Шалаш целый день стоит и дожидается, когда в нем соберутся на трапезу.
За день он успел пропитаться еловым духом, просушить стены и сырой пол. Вечером папа и братья надевают пальто, как будто идут на улицу, и отправляются ужинать в шалаше.
Мы, женщины, мама, кухарка и я, - в него не входим. Даже отцовское благословение над вином слушаем, стоя на пороге.
Кушанья в шалаш подают одно за другим через небольшое окошко в стене. Братья могут считать, что тарелки спускаются к ним с неба.
Небось они и думать забыли о нас, оставшихся дома.
В доме холодно и пусто. Двери и окна как мертвые. Мы сидим за столом и едим без всякого удовольствия.
- Мама, почему нас оставили тут, с прислугой? Разве мы служанки? Какой же это праздник, мама? Почему они едят там одни?
- Э-э, малышка, они мужчины. - Мама невесело жует кусок холодного мяса.
Вдруг на кухне поднимается суматоха. Служанки бегают из дома во двор и обратно.
- Хозяйка, дождь начинается.