— Правильные слова говоришь, Азамат, — поддерживает его старый Адемей. — Слушаешь иногда по радио или читаешь в газете о прославленных чабанах и думаешь: у них по две руки и по две ноги и у нас по две руки и по две ноги, у них по одной голове на плечах, а у нас что — меньше? Чем мы хуже? Может, мы меньше их любим наш скот? Не умеем ухаживать за ним?.. Ты, Азамат, не сомневайся, делай все, что от тебя зависит, а мы — не подведем.
Лицо у Азамата заметно проясняется.
Салих приглашает всех к ужину: на низком дощатом столике уже разложены аппетитные куски душистой баранины. Чабаны рассаживаются и неторопливо приступают к трапезе.
— Славный ягненочек был, — говорит председатель, очищая от мяса косточку.
— Да, чуть позже других родился, — отвечает Адемей, расправляясь с лопаткой. — Это один из тех барашков, которые причитались Салиху в премию. Салих у нас — молодец! — И Адемей торжественно вручает Азамату голову ягненка.
— Так не годится, — возражает председатель. — Ты — старше меня, и голова полагается тебе. Не могу я нарушать дедовские обычаи.
— Гостя принято почитать старшим, а ты сегодня — наш гость. К тому же ты — голова колхоза.
— Если бы у наших предков были председатели колхозов, им бы за столом непременно с почетом отдавали бараньи головы... И этот обычай мы сейчас тоже называли бы дедовским, — улыбается Салих.
Азамат принимает почетный дар. Салих вынимает нож из деревянных ножен и протягивает ему.
— Тебе, Салих, полагается ухо. У молодого чабана слух должен быть острым и чутким. — И председатель кладет отрезанное баранье ухо на протянутую ладонь Салиха.
— Старший чабан — самый зоркий человек на свете! — Азамат подает Адемею глаз.
— А ты, — обращается председатель к молчаливому чабану средних лет, — живи, пожалуйста, дольше тех стариков, которые поедают бараньи головы! — И Азамат отдает ему нижнюю челюсть барашка. — Набирайся сил, друг мой!
Тем временем Адемей, обглодав баранью лопатку, степенно отложил ее в сторону.
— Погадай на ней, — просит его Азамат. — Что нам светит там?
Адемей отнекивается:
— Если что и было, я все очистил.
Но все же он снова берет лопатку в руки и внимательно разглядывает ее поверхность.
— Слава богу, ничего плохого впереди нет. Что еще я вижу? Вижу, что душа у нашего Салиха чиста, что не жадный он человек — не пожалел для нас своего барашка. Всех тебе благ, Салих! Чтобы ты не знал больших трудностей в жизни, чем принимать и потчевать гостей...
Многолюдно сегодня на центральной ферме. Послушать Азамата сюда собрались все животноводы колхоза. Фаризат, Ханифа и их товарки сбились с ног. Председатель же сидит хмурый и молчит, будто воды в рот набрал. Собравшиеся тоже притихли. На что уж разговорчив Конак, и тот сидит понуро, не поминает Москву, уперся подбородком в свою герлыгу, задумался... Вдруг подбородок соскальзывает с палки, и голова старика стукается о стол. То ли задремал Конак, то ли неосторожно задел палку ногой, то ли нарочно это сделал. Все смеются. Конак тоже улыбается.
— Не томи, дорогой, доведи до нашего слуха то, что имеешь нам сказать. Ты сердишься — мы дрожим. Долго ли нам терпеть эту муку?
— Давайте, вправду, начнем. Кажется, все собрались, — прерывает наконец молчание председатель. — Конак уже успел задремать, неровен час и остальные последуют его примеру.
— А мне показалось, будто ты сам задремал, — не остается в долгу Конак.
Снова слышится смех, лица оживляются. Дождавшись тишины, Азамат снимает шапку и приступает к своему невеселому сообщению. Вначале он рассказывает об общем положении дел в колхозе, потом подходит к главному — к состоянию животноводства.
— Здесь у нас дела обстоят совсем неважно, — со вздохом говорит он. — На днях на бюро райкома мне дали такую взбучку — не знал, куда деваться от стыда... Приплода, говорят, мало, овцы непородные, шерсть сдаем грубую, некондиционную. А когда речь зашла о надоях молока, поверьте, я растерялся. Думал, в простоте душевной, что тут-то у нас неплохо, а когда стали сравнивать показатели, выяснилось, что мы от своих коров получаем столько молока, сколько в колхозе имени Ленина получают от коз... В общем, вы сами знаете, я коров не дою и телят не пасу. Все это делаете вы. За свои упущения я всегда готов ответить. И свое я уже получил. И все из-за вашей безответственности. Лучше мне было умереть, чем так краснеть перед товарищами. Я сказал — теперь говорите вы.
Все молчат. Молчат долго. Притихла даже неугомонная Ханифа — сидит, как мышка в норке. Может, отца стесняется, а может, просто первый раз в жизни серьезно задумалась... Наконец откашливается Конак и торжественно начинает: