Ребята смеются.
— Ты не спеши выписываться, — советует Асхат. — Здорового тебя здесь никто держать не станет, поверь мне. А врачи что говорят?
— Говорят, недельку-другую еще придется поваляться.
— Ну, это не так уж долго. Батыр Османович обещал после больницы отправить тебя в санаторий, — говорит Асхат, не зная о том, что Лариса давно уж сказала об этом Хусею.
— Ну уж нет! — вскидывается Хусей. — Хватит, наотдыхался. Двадцать суток отлежал — шутка ли!
Асхат осматривает палату — чисто, светло, на стенах развешаны репродукции. Над кроватью Хусея — нестеровский портрет академика Павлова: могучий старик сидит в кресле, положив на стол сжатые в кулаки напряженные руки... На столе перед ним — ваза с белыми, неприхотливыми цветами, но он не смотрит на них. О чем он думает?.. На другой картинке изображена просто ветка цветущей яблони, и такая она свежая, живая, что, кажется, заглядывает в комнату через окно.
— Пошли, Асхат, — говорит Жунус Малкаров, подымаясь.
— Пойдем... Впрочем, если наше присутствие может помочь Хусею выздороветь, я готов сидеть до утра.
— Идите, идите, — торопит их Хусей. — Танцы уже начались...
Попрощавшись с Хусеем, Асхат с Сокуровым вышли из больницы. Со стороны клуба действительно доносились веселые звуки танцевальной музыки. Идти туда Асхату не хотелось, и он свернул на тропинку, ведущую в горы. Хочется побыть одному, подумать... В голову почему-то приходит мысль о фруктовых деревьях. «Может быть, репродукции в палате у Хусея натолкнули меня на это, — думает Асхат, — белые цветы в вазе и рядом руки Павлова... Цветущая ветка яблони... Почему у нас в горах так мало культурных фруктовых деревьев? Ведь это — несметное богатство, и красота какая. Ухода особого они не требуют, есть не просят, как любит выражаться Батыр Османович... Лишь поливать изредка, да ограждать от скота. А осенью — пожалуйста, собирай богатый урожай плодов. И склоны наших гор как будто самой природой предназначены для террас. Почему раньше в горах почти не занимались садоводством?»
Мысли Асхата постепенно принимают другое направление: «Что-то сейчас делает голубка моя Ариубат? Дома сидит, склонившись над шитьем? Навряд ли. На ней ведь теперь и библиотека, и сельсовет... А ей уже тяжело — в положении она, скоро станет матерью. А я — отцом. Чудно как-то, непривычно. Мать... Какое великое слово! Такой святой труд — в одну только мучительную ночь родов — ребенок твой не искупит потом трудом всей своей жизни. Одна только ночь. Бедная, бедная мама... И у Ариубат тоже нет матери. Оба мы с ней сироты... Часто ли вспоминает о матери моя Ариу? Я свою хорошо помню, будто только что расстался с ней... На правой щеке были у нее две родинки. Длинные черные косы, строгие прямые брови, тонкие черты лица... К нам часто заходили соседки — мама кроила бешметы для их мужей и рубашонки их детям. А какие прекрасные шляпы мастерила она из белой шерсти! Как назывался тот старинный станок, на который натягивались эти шляпы? Вот этого не помню... Соседки часто просили станок у матери — и она никому не отказывала. Как же он назывался? Кажется, тауат? Да, точно — тауат... Добрая она была. Кто бы ни пришел в дом, никогда не проводит с пустыми руками. Особенно любила детей, своих ли, чужих — все равно. Любого накормит и обласкает. И никогда не кричала на нас. А руки у нее, хоть и огрубевшие в работе, мозолистые, какими они были теплыми и мягкими... как пух. Бывало отец спросит ее, почему не ешь? А она ему: я быстро ем и быстро наедаюсь... Почему она так говорила? Наверное, хотела, чтобы нам больше досталось. Как она старалась выучить нас — себя не жалела... Ариу не помнит своей матери, а мою она знала. Чем-то Ариу на нее похожа — щедростью, добротой... Чудесная у меня жена, ничего не скажешь. Обычно женщины хороши с нами, пока мы сами хорошо к ним относимся. Но Ариу не такая. Как часто я бываю невнимателен к ней, неделями не показываюсь дома, а она никогда , не упрекнет, не рассердится... Только бы роды прошли благополучно! Ариу, бедная, думает, наверное, об этом днем и ночью — тревожится. А я вспоминаю лишь иногда. Голова не тем занята... Интересно, кто у нас родится — мальчик или девочка? По мне так все равно. Лишь бы она разрешилась благополучно. В самом деле, чем я могу помочь Ариубат? Может быть, лучше было бы загодя перевезти ее из аула в райцентр? Впрочем, это решат и без меня. Моя стрекоза-сестрица уже приготовила, наверное, приданое — рубашечки, чепчики, пеленки. Смешные и милые вещи. Когда придет время, отец, конечно, все организует... Надо подумать серьезно и о судьбе сестренки.
Не засиделась бы в девках, чего доброго! Ведь и миловидная она, и неглупая, да нескладная какая-то. Никто ей, видите ли, не нравится — и тот нехорош, и этот немил... Надо, надо самому взяться за это дело. Да разве Ханифа позволит, чтобы кто-то вмешивался в ее жизнь? Больно самостоятельная стала...»