— Ты встретишься с божествами, добрыми и злыми, гневными и мирными, и не сразу поймешь, что тут соединено и То, и Это, и в мире живущее, и миром правящее. И я говорю, обращаясь к всеблагому Отцу: «О, Яснозрящий сквозь время, сделай так, чтобы поменявший форму утвердился в неизменности своей сути». И я надеюсь, что Будда услышит меня. Хотя ты и не был учеником Его, ты рано осознал отпущенное людскому племени: человеческая жизнь есть лишь средство для достижения высшего совершенства. И ты стремился к этому в меру своих сил и не обижал слабого, помогал упавшему на тропе подняться. Ты рано понял, что создатель всех вещей на земле существует в нас самих, и даже Боги суть отражение света нашей души. И за это будет возвращение твоего тела стихии Земли, Огня, Воды и Воздуха спокойно и непоспешающе, в полном согласии с мировым сознанием.
Агван-Доржи на мгновение оторвался от мысленного созерцания льющегося из души широкого, всевластного потока и взглянул в лицо умершего, утратившее прежнюю напряженность, и сказал с тихой торжественностью в голосе:
— Пусть божества — хранители знания удержат тебя крючком своего сострадания и проведут в священную Обитель!
Монах похоронил старика Бальжи на Горе предков.
29.
Ну и ну! Пришло же времячко! Мужики, если бы это зависело от них, не пустили бы его на порог отчего дома. Но теперь мало что зависело от них, все задумывалось в кабинетах новых хозяев, до которых не дотянешься. Высоко сидят. Но жить надо, и при этом стараться поменьше попадать им на глаза и к себе близко не подпускать. С этой целью и надумали в Новосветлянске создать крестьянскую сторожу. Благо, молодые, из тех, что подались в свое время в чужие веси, ища на пропитание, вернулись в поселье. Знать, и в дальних краях не сытно. По задуманному и поверсталось. Поставили во главе сторожи старшего сына Прокопия, он недавно женился, несмотря на отцовский запрет. Серьезный мужик, весь в батяню по оправе характера и домовитости, разве что без отцовской добросердечной придури: не метит оказаться в лодке, если взыграет Вселенский потоп. Впрочем, и сам Прокопий, говорили захаживающие на подворье Старцевых, не так уж рьяно, как раньше, следит за лодкой, укрытой от дурного глаза брезентом; кто-то, изловчась, отстегнул краешек брезента и заметил в лодке порушье. Это потому, говорили проныры, что посудина начала рассыхаться. Удивлялись, иные не скрывая огорчения: отчего неуглядье со стороны Прокопия? Может, наскучило дожидаться всемирного потопа? Сколько ж можно!
Чудной-то он чудной, но дельный и толковый, и на хозйстве сидит крепко: позже всех приехал в Новосветлянск, а уж отладил подворье куда с добром: тут и стайки для коров, и загоны для овец и коз, и гибкие, длинные, неохудевшие от малолетья насесты для домашней птицы. И поэтому, когда на сходе решали, кому быть старостой: совсем-то без власти неприютно, — выкрикнули мужики Прокопия. Тот отказывался, говоря:
— Почему я? Ведь ни хрена не ведаю про власть, не знаю, с чем ее едят.
Но мужики настояли:
— Власть, она и есть власть, хотя бы и придурковатая. Будешь следить за порядком в поселье, чтоб сильные не обижали слабых, чтоб все по уму и по совести. Помни, ты не один, мы рядом, в случае чего поможем.
А тут еще отец Василий сказал свое слово:
— Соглашайся, сын мой. Тебя же не во Всесоюзные старосты выдвигают, а в Новосветлянские, в мирские, значит.
И Старцев сдался, решил, против мира не попрешь. И пошло, и поехало, он втянулся в новое дело и в своем доме слегка опустил вожжи, этим воспользовался старшой и привел в избу молодуху, ладненькую, все вроде бы при ней, а глазища — о-го-го, будто синие озерца на глухом отрубе в верховьях Светлой, где в прошлое лето был отведен Старцевым покос. Прокопий рассердился, хотел указать сыну на его место в отчем доме, но что-то в душе воспротивилось этому, и он, хмурясь, отвел молодым угол в пристрое большого пятистенника: «Живите, ляд с вами!» Но, когда сыновья помладше зашумели, загугыкали, сурово прикрикнул на них и пошел со двора.
Это Прокопий подал мысль про крестьянскую сторожу. Нельзя без нее, и не потому, что в лесу прибавилось лихих людишек, раньше их было не меньше, другое обеспокоило, слух разнесся, что тайком засланные в верховья Светлой служки Гребешкова нашли золото, стало быть, жди сюда хозяина, решать будет, как похитрее добраться до нового месторождения; это и худо: ведь золото нашли всего в версте от Новосветлянска, и, коль скоро начнется тут добыча, то и пригонят сюда падкий на поживу люд и уж тогда не будет никому покоя. Что ж, и отсюда уезжать? Ну, нет, шалишь! Хватит, набегались! Тогда-то и родилась мысль о крестьянской стороже. Парни в ней подобрались не робкого десятка, на своей шкуре испытали, что значит быть подневольну, не смея поднять глаз на свору шпаны при пистолетах и финках, ни в Бога, ни в черта не верующую. Натерпелись еще в ту пору, когда жили в Светлой. Потому и оскудели на добрые чувства, только возле церковки и оттаяли, и потекла жизнь, пускай и хлопотная, зато понятная молодому сердцу. Чуть ли не в каждом доме отыскалась берданка, а то и карабин, чаще короткоствольный, в давние леты отнятый у сынов страны Восходящего Солнца. Интересно, что и Марья Потехина, и на новом месте успевшая порадовать принесенными в подоле двойняшками, запросилась в сторожу. Ей говорят: «Твое ли дело, по лесам бегать? Ты лучше детей рожай». А она в ответ: «Я разве отказываюсь? Но посудите сами, молодняк уйдет в сторожу, с кем мне прикажете детишек строгать?» О, Марья, душа добрая, едва отговорили ее от неверного шага, обещая не забывать, наведываться. Впрочем, и в прежние леты не забывали про нее и люди постарше. Вон какую избу ей отгрохали! Да и так, по мелочи, то дров привезут Марье из лесу и сладят на подворье поленницу, то сенца помогут накосить и сметают зародик-другой. А почему бы и нет? Своя баба, хоть и с повернутой судьбой, ласковая, мухи не обидит. Нет, конечно, раньше ей доставалось от посельчанок за чудо-характер, не способный отказать и самому завалящему мужичонке, но со временем все пообвыклись, стерпелись, и уж никто про нее не скажет худого слова.