Вдруг монеты, рассыпанные подле камня, желтые и белые, посеребренные, а то и с легкой позолотой, зазвенели. Бальжи поднял голову и увидел большого рыжего пса и сказал со вспыхнувшей радостью в голосе:
— Должно быть, Агван-Доржи близко…
А вот и он, худой и рослый, в желтом одеянии и в стоптанных санадалиях, в серой тюбетейке на бритой голове, подошел к ним, сказал, обращаясь к шаману:
— Эк-ка! Глянул бы ты на себя со стороны, ох, и удивился бы: весь в мыле, как загнанный стригунок.
Рассмеялся невесть чему, в глазах заблистало шальное что-то, снял с шеи бусы, долго разглядывал их, как бы не признавая, и можно было подумать, что он не в себе; Бальжи так и подумал, хотя и привык к тому, что монах иной раз мог выкинуть несвычное с людскими повадками, отчего, случалось, его называли блаженным. Но стоило рыжему псу подойти к Агвану-Доржи и потереться об его ногу, как тот очнулся, губы слегка покривились, точно бы утаивая виноватость.
— Человек должен искать в душе своей, — спустя немного сказал он. — Никто не поможет ему найти умиротворение, тут даже Боги бессильны. Они сами являются отражением человеческой души. Творец всех деяний, земных и небесных, живет в нас, только мы не замечаем этого, нам приятней сознавать, что мы слабы и безвольны, ждем, когда Всесильный возьмет нас за руку и подведет к истине. Но этого не случится, если мы не обретем нужную для продвижения по небесному пути силу духа, не сосредоточим ум не только на ближних предметах, а и на тех, что рисуются в воображении и нередко обретают никем не ведомые очертания.
Бальжи и шаман со вниманием слушали Агвана-Доржи и могли бы согласиться с ним, но что-то в душе сопротивлялось, впрочем, у каждого по-своему, у одного сильнее, у другого послабже. К примеру, Бальжи не хотелось ломать легко томящее чувство, которое в последние леты сделалось устойчиво в нем, не требовало постоянной подпитки, как если бы исчезни это, то и он поменяется и уж не будет тем человеком, кто привык относиться к собственному проживанию на земле как к чему-то естественному, но не совсем обязательному, а после смерти сына в сущности уже никому не надобному. Ну, а шаман не желал расставаться с мыслью, что, благодаря его связи с ближними духами, он еще в состоянии помочь слабому и отчаявшемуся, не хотелось верить, что это не так, и духи бессильны перед земной жизнью. Разве соприкосновение с ними бесцельно? Да нет же, нет, уж он-то знает: не однажды люди, получившие облегчение, тепло отзывались о его старании помочь им. Когда бы он не умел помочь, то и сам отказался бы от своих хождений в миры, где обитают духи.
Однако ни тот, ни другой и виду не подали, что не согласны с монахом. И не потому, что помешала робость, которую, правду сказать, оба испытывали перед ним, впрочем, невесть какую сильную, скорее, чуть приметную, по краешку самому, а потому, что чувствовали его правоту, хотя и не принимали ее, а не принимали по той причине, что она казалась принадлежащей высшему миру, до которого им не дотянуться в любом случае, а коль нельзя дотянуться, то и непочем стараться.
Агван-Доржи меж тем замолчал и снова, уже в который раз за нынешний день окружающее отодвинулось от него, затуманилось, и он увидел себя в неближнем времени слабым бледнолицым скотогоном, по душевной потребности оказавшемся у врат степного дацана, поднявшегося посреди глухой, где на десятки верст ни одного строения, равнинности; про нее говорили, что сюда раз в год опускаются, покинув небесное жилище, гандхвиры, и тогда слышны их ни на что в мире не похожие песни, сладкозвучные, обладающие удивительной силой. Сказывали мудрецы-муни, коль кто-то услышит их, то и сделается крепок духом и уж не будет принадлежать земной жизни, оборвет путы сансары и возвысится над нею. Молодой скотогон, с недавнего времени ощутив потребность общения со святыми архатами, хотел бы оказаться в числе избранных. Потому и пришел сюда и теперь стоял у врат степного дацана, стоял долго, но вот что-то трепетное и едва обозначаемое отметилось в сознании, и он мысленно ступил на дорогу предков и пошел по ней, влекущей в непознанные дали. Он шел до тех пор, пока не был остановлен сильным, а вместе мягким голосом, властно притягивающим к себе. И сказал голос с небес, обращенный к нему, смертному, в теле которого уже давно жила болезнь, истачивающая все в нем, подобно жующему железо молоту:
— Время будет поглощено пространством, и сдвинутся горы с места и осыплют пепел со своего каменного тела, и небо почернеет, а потом снова засверкает жгучей белизной, когда ты, смертный, пройдя через тридцать три перерождения, ступишь на белую тропу в далекой северной земле и будешь идти много дней и ночей, не ведая, для чего совершается сей круг. Я не открою тебе истины, но дам тропу, которая ведет от сердца к сердцу, от страдания к страданию, от незнания к высшему знанию своего истинного назначения в земных мирах. Я, пославший тебя, говорю: «И да будет путь твой не короток и не долог, не тягостен и не легок, но такой, что не сомнет брожения мысли. И да очистится сознание и да увидят люди сие очищение и возвысятся в помыслах, пройдя путями твоего блаженства!»