— А у нас говорят, что на Горе предков его могила.
Тишка, незаметно подойдя, слушал нетропливый разговор стариков со странным чувством, как если бы речь шла не о нем, о ком-то еще, про кого он помнил и, бывало, путал его деянья со своими, но то и хорошо, что путаница не смущала, даже подвигала к чему-то светлому, о чем он хотел бы знать, и непременно узнал бы, когда бы мог дотянуться… Жаль, что это не так!
Версты две подвигали лодку, груженную домашним скарбом, волоком, укладывая на лесное чернотропье толстые, рубленные ветви деревьев. Было бы еще тяготней, если бы не Бальжи со своими конями и не Тишка с легким поджарым скакуном. Лошади, по первости норовившие скинуть непривычную упряжь, время спустя посмирнели и уж не выказывали уросливости, разве что на каменистых подъемах взбрыкивали, оседали назад, но теплые хозяйские руки умели привести их в чувство. До глубокой ночи длилось это, ни с чем не сходное в обыкновенной жизни, движение по тайге, взявшее у людей остатние силы, да и у коней тоже, они покрылись желтой парящей пеной, солоно, подобно человеческому поту, пахнущей. Всяк думал про то, скоро ли конец пути, и, когда глухонемой, с молчаливого согласия путников управлявший проталкиванием лодки, поднял руку и выразительно посмотрел на Воронова и что-то сказал ему движением густых, взлохмаченных, рыжих бровей, путники не сразу поверили, что все кончилось и можно отдохнуть. Но прежде они спустили лодку с каменистого берега, круто спадающего вниз, на воду и уж потом, обессилевшие, упали на землю.
Луна стояла высоко, освещала ближний лес, и можно было разглядеть даже среброкрылых птиц, прикорнувших на нижних ветвях разлапистых деревьев.
Когда Антоний, чья тропа проходила по этим местам, вышел к стану, люди еще спали. Странник осторожно, чтобы никого не потревожить, опустился на росную траву и долго сидел, запрокинув голову и глядя на в предутрии посмурневшее небо и думая про что-то неугадливое, от мыслей слегка кружилась голова и было, хотя и не тревожно, все же как-то беспокояще.
22.
И сказал Ясновидящий:
— В грядущих летах отыщете семя, погибельное для сущего, и содрогнетесь сердцем и оборотите лик свой к Всеведающему и станете молить о прощении. Но будете ли услышаны?
И еще сказал Ясновидящий:
— Поровну отпущено племенам добра и зла. Если порушится это равенство, расколется земля, и сколки ее достигнут бездны.
Кто же он был, Ясновидящий, во плоти ли человеческой рожденный, подобный ли ветру, когда тот набирает силу и способен из малости выстроить ясно зримое глазом, взнявшееся дерзким вихревым кружением, которое вдруг разбросает в юртах, подвинет их к черной речной волне? Не знает этого никто, только духи, но не поделятся они своим знанием и с самым мудрым из людей, прошедшим через тьму перерождений.
Есть одно и есть другое; не соединенные братскими узами, но живущие в отпущенном им пространстве, они не раздвигают границы познания и не сшибаются друг с другом, и так многие леты, отпущенные волей небес для их проживания в мире иллюзий; не соприкасаясь, влекутся они к им одним ведомой цели, хотя бы и сделалась та в какой-то момент слаба и бессмысленна. Но что есть цель, как не порождение ума? Не ей ли отведена роль ближней звезды, притягивающей своей временной непознанностью? Воистину, рожденное в сердце имеет век короткий, короче воробьиного клюва, истаивает, подобно льдине в потеплевшей речной воде, чтобы уступить место воссиявшему впереди.
Есть одно и есть другое, но нет одного без другого. И было сказано Ясновидящим, что истина в небесной гармонии, но как приблизиться к ней человеку, отмеряющему жизнь временем, которое не что иное, как призрак?
Агван-Доржи подошел к Горе предков, долго стоял в изножье ее, точно бы раздумывая: стоит ли подыматься на каменистую, в серых проплешинах, с моховой завязью, вершину? Но это было не так, мысли утягивали монаха в другую сторону: в двух шагах от себя он увидел матерого волка с тускло-зелеными глазами. Было непонятно, зачем зверь пришел сюда: здешние места отличались унылым однообразием, тут и в дождливое лето трава едва пробивалась сквозь россыпь камней. Сюда не выстегивалась ни одна зверья тропа. Птицы, и те, покружив над угрюмой вершиной, поспешно отлетали, как бы выталкиваемые омертвляющим ближнее пространство дыханием. Монах увидел матерого волка и удивился, впрочем, удивился, кажется, и зверь: уши обвисли, точно обезволев, в глазах заметалось что-то сходное с тоскливым удивлением, он словно бы хотел спросить у человека: