Впервые я задумался, почему мы, греческие боги, не создали богиню семейной терапии. Нам бы она точно пригодилась. А может, такая и была, да уволилась еще до моего рождения. Или Кронос проглотил ее целиком.
Как бы то ни было, я обратился к пламени:
– Я сделаю это. Я тебя освобожу. Но ты должен пропустить нас.
Огонь тут же унесся прочь, будто его затянуло в разрыв, открывшийся во Вселенной.
Я жадно втянул воздух. От меня валил пар. Зимний камуфляж превратился в обугленный серый. Но я был жив. Все вокруг меня быстро остывало. Я понял, что огонь ушел через единственный туннель, который выходил из этой комнаты.
– Мэг! Гроувер! – позвал я. – Можете спуститься…
Мэг упала на меня, расплющив по полу.
– Ай! – взвизгнул я. – Ну не так же!
Гроувер поступил куда учтивей. Он спустился по стене и спрыгнул на пол с поистине козлиной ловкостью. От него пахло прожженным шерстяным одеялом. Лицо сатира обгорело, шапка упала в огонь, выставив на всеобщее обозрение кончики рогов, которые дымились, как крохотные вулканы. Мэг отделалась совсем легко. Ей даже удалось вытащить меч из стены перед тем, как спрыгнуть. Она достала из поясной сумки фляжку, выпила все почти до дна, а остатки протянула Гроуверу.
– Спасибо, – пробурчал я.
– Ты победил пламя, – отметила она. – Молодец. Наконец-то божественная сила вернулась?
– Э-э… думаю, все дело в том, что Гелиос решил нас пропустить. Он хочет выбраться из Лабиринта так же сильно, как мы хотим его отсюда выгнать. Он хочет убить Медею.
Гроувер сглотнул:
– Значит… она здесь? Она не погибла на той яхте?
– Кто бы сомневался, – Мэг, прищурившись, вгляделась в дымящийся коридор. – Так Гелиос пообещал не сжигать нас, если ты снова напортачишь с ответами?
– Это… Я не виноват!
– Ну конечно, – усмехнулась Мэг.
– Вообще-то виноват, – поддакнул Гроувер.
Нет, только подумайте. Я спрыгнул в горящий колодец, провел мирные переговоры с титаном, смыл пламя в каменную трубу, освободив эту комнату, чтобы спасти друзей, – а они все припоминают, что я не помню указаний из «Альманаха фермера»!
– Не стоит рассчитывать на то, что Гелиос решит нас пощадить, – ответил я, – так же как не стоит рассчитывать, что Герофила прекратит говорить загадками. Такова их природа. Карту выберись-из-огня можно было разыграть лишь один раз.
Гроувер потушил дымящиеся кончики рогов:
– Что ж, нельзя допустить, чтобы эта карта пропала впустую.
– Точно. – Я подтянул слегка обгоревшие камуфляжные штаны и попытался вернуть себе тот уверенный тон, которым впервые говорил с солнечными конями. – За мной. Не сомневайтесь, все будет хорошо!
40
Браво, умник
Решил ты загадку
Твой приз… враги
«Хорошо» в данном случае означало «хорошо, если вы любите лаву, цепи и злодейскую магию».
Коридор привел нас прямиком в зал оракула, что, с одной стороны, значило… ура! С другой – радоваться было рано. Это было прямоугольное помещение размером с баскетбольную площадку. В его стенах было штук шесть входов: каждый представлял собой вырубленный в камне проем с небольшой площадкой, нависающей над озером лавы, которое я видел во снах. Правда, теперь я понял, что это кипящее мерцающее вещество вовсе не лава. Это был божественный ихор Гелиоса, и он был куда горячее лавы, мощнее ракетного топлива, такой едкий, что вывести с одежды даже его каплю было невозможно (убедился на собственном опыте). Мы были в самом сердце Лабиринта – в хранилище силы Гелиоса.
На поверхности ихора плавали большие каменные плиты, каждая площадью пять футов. Расположены они были в странном порядке, какими-то рядами.
– Это же кроссворд, – сказал Гроувер.
Естесственно, он был прав. К несчастью, ни один из каменных мостиков не доходил до нашего балкончика. Ни один из них не доходил и до противоположного конца зала, где на каменной площадке одиноко сидела Эритрейская Сивилла. Ее пристанище было не многим лучше одиночной камеры. Тюремщики дали ей лишь раскладушку, стол и унитаз. (Да, представьте себе, даже бессмертные сивиллы ходят в туалет. Многие из мудрейших пророчеств приходили к ним, когда они… Впрочем, не важно.)
Мне было больно смотреть на Герофилу, принужденную находиться в таких условиях. Она была такой же, как я ее запомнил: молодая женщина с темно-рыжей косой, бледной кожей и мускулистым телом, унаследованным от родителей – выносливой наяды и крепкого пастуха. Белые одежды Сивиллы были перепачканы сажей, кое-где виднелись прожженные углями дыры. Она не сводила глаз со входа, расположенного слева от нее, и, похоже, нас не замечала.