— Миш, — прервал молчание Семка. — Повтори, что дядя Леня тебе сказал.
— Да чего повторять? Нынче ночью немцы прилетят мост бомбить.
— И все?
— Интересно, а зачем же они пошли?
— Чудак! Зенитчиков-то должен кто-то предупредить аль нет! — не утерпел Петька.
— Да, это ты верно… только зачем все же их столько пошло? — не унимался Семка.
— Вот прилип, как репей! — вспылил Петька. — А ты что же, не один здесь, вон нас сколько слушает твои дурацкие «почему»?!
— Ну все-таки, — не согласился с этим доводом Семка и надолго умолк…
— А где-нибудь сейчас и наши отцы лежат в засаде, а может, в разведку пошли, — нарушил затянувшееся молчание Мишка.
— А у меня папка — летчик, он только на самолете летает, да еще… — начал было Венька.
— Ну и что ж, что летчик! Подумаешь, все воюют: и летчики и нелетчики, — оборвал его Петька. Он был явно не в духе, что бойцы не взяли его с собой на ночное задание, о сути которого теперь остается только гадать.
В душе Петька глубоко уверовал, что после удачного боя с диверсантами он и его друзья имеют право на участие и в очередной, на сей раз загадочной, операции.
Время тянулось томительно и долго. Сперва ребята поиграли в ножички — от звезд на кургане было светло— но скоро игра прискучила, и они стали считать проходящие составы. Ночь хоть и была безветренная, однако под рубахами холодило, и все начали поеживаться.
— Костер бы разжечь, — тихо сказал Семка.
— А по шее не хочешь? — пресек Петька его невинное, но такое неуместное сейчас желание.
— Тише, ребята! — приподнялся вдруг с травы Мишка. — Слышите?
В отдалении вырастал тягучий, монотонный гул — так гудят немецкие самолеты.
— Летят!
Гул приближался, становился зловещим. «Юнкерсы» шли на большой высоте. Казалось, они идут мимо, в глубокий тыл и здесь их ровным счетом ничего не интересует.
— Эх, что же прожектора-то зевают! — в досаде хлопнул себя по колену Петька.
И зенитки молчат! — подхватил Мишка. — Может, думают, что это наши?
И в этот миг вдалеке от моста, у каменного карьера, в небо одна за другой взлетели две зеленые ракеты, а вслед за ними — красная.
Ребята недоуменно переглянулись.
Самолеты развернулись на сигнал и стали быстро снижаться.
У каменного карьера ракеты снова взметнулись, озарив окрестность мертвенным светом, в той же очередности— две зеленые и одна красная.
И тут до слуха донесся жуткий, резко нарастающий вой сброшенных бомб.
Затем сильные взрывы так сотрясли землю, что ребята в испуге уткнулись лицом в траву. Грохоту, казалось, не будет конца…
Мгновенно он утих, и ребята оторвали головы от земли. Самолеты еле угадывались в небе, от грохота бомб их гул стал тихим и не таким зловещим.
Прожекторы, как и зенитки, по-прежнему помалкивали, Но ребятам все было ясно — немецкие летчики мост не обнаружили и бомбили пустой каменный карьер.
В это время снова взметнулись ракеты, и самолеты пошли на разворот. Через минуту опять завыли бомбы и воздух качнулся от грянувших взрывов, упруго толкнул ребят в траву…
До села докатилась тревожная весть: части Красной Армии оставили Орел. Линия фронта грозно подвигалась к Казачьему.
Женщины, уехавшие на рытье окопов, среди которых была и Мишкина мать, до сих пор не вернулись домой. Говорили, что их «отрезал фронт» и они оказались в тылу у немцев. Мишка смутно представлял себе, как это их отрезал фронт, а по матери часто скучал.
Почтальон Танюха все чаще стала приносить в дома похоронки, и женщины, завидев ее, понуро идущую по проулку, с нарастающей боязнью думали: к кому же сегодня? Господи, пронеси!
Пришла похоронка и Венькиной матери: смертью храбрых пал под Воронежем отец Веньки. Погиб в неравной схватке с «мессершмиттами». Ребята только что приехали с поля на колхозный двор и начали распрягать лошадей, когда к ним подошел кладовщик дед Веденей. Он положил на белобрысую голову Веньки сухонькую ладонь и сказал, как-то неестественно глядя вбок:
— Ты, Вениамин, подь-ка скореича домой, мать надобно успокоить…
— Чегой-то? — насторожился Венька.
— Плачет Федосья — отца твоего… на фронте…
Понял Венька, и все внутри его как-то оборвалось, опустилось куда-то, в глазах запорхали мурашки.
— Иди, иди, Вениамин! Ты теперь за большого в семье, кроме тебя не на кого Федосье опереться. Я распрягу, ступай.
Еле сдвинулся с места Венька, пошел, сгорбленный, придавленный неожиданно свалившимся горем, ни дать ни взять — маленький мужичок…
— Ребя, надо бы Веньке помочь, — несмело проронил Семка. — Пойдемте сейчас все к нему, может, что по дому требуется приделать.
Молчаливым согласием ответили ему друзья, враз притихшие и посуровевшие.
…Мишкина бабушка заохала, захлопотала, лишь внук ступил на порог.
— Что, баушк, аль и нам принесли? — испугался тот.
— Бог пока миловал, касатик. А Федосью-то Багрову не обошел горем, каково-то ей. И наш ни одного письмеца не прислал.
— Не до писем ему там, — успокоил ее, а больше себя, Мишка и пошел на крыльцо умываться.
Вечером он рано лег спать — сморила усталость, даже в горницу к постояльцу не наведался. Последнее время он часто разговаривал с солдатом. Ляжет с ним рядом, прикорнет к сильному плечу и так-то покойно и хорошо на душе.
— Главное, чтоб человек не переставал мечтать, — говорит Начинкин. — Мечтаешь — значит, к цели тянешься, живешь — значит, не коптишь, как головешка. Перестал мечтать — пиши пропало, начал медленно умирать. Запомни, Миша, это раз навсегда. В трудное время люди мечтают еще больше.
— А ты о чем мечтаешь, дядя Лень?
— Перво-наперво немца скорей прогнать с нашей земли — много горя он народу принес. А потом, когда немца прогоним, — пойду учиться. Стану, как отец, горновым на заводе. Он меня уже было начал приучать к доменному делу, прочил себе на замену. По вечерам я еще в радиокружок ходил. А тут вдруг — война…
И Мишке вспомнился день проводов отца на войну. Стоял август — пора, когда в садах царит запах ранней антоновки, в полях пахнет спелым житом, а по дорогам не умолкает даже по ночам скрип телег с тяжелыми снопами.
Помнится, отец, в чистой, выглаженной рубахе, вышел на крыльцо, держа за лямки набитый еще теплыми пышками из новины вещмешок, окинул враз погрустневшим взглядом гумно, огород, привлек к себе Мишку:
— Ну, ты, парень, помогай тут матери, бабушку береги— она уже старенькая. Работы не бойся, пусть она тебя боится. В общем, за хозяина остаешься. Понял?
Мишка не в силах ответить, что-то сдавило горло, он только молча кивнул головой.
Мать, стоявшая тут же, на пороге, поднесла платок к глазам, зачем-то взяла из рук отца вещмешок.
И они пошли к сельсовету, куда сходились уже со всего села призывники. Бабушка с порога перекрестила в спину уходящего отца…
Так с грустными воспоминаниями и уснул Мишка.
Проснулся он, когда бабушка, подоив корову, гремела в сенцах доенкой, процеживала в махотки молоко.
— Ну ты и спал — без задних ног! — заулыбалась бабушка. — Я уж Леониду говорю, да не буди ты малого — пусть поспит, вон как за день в поле наморился.
— А что дядя Леня? Зачем думал будить?
— Проститься, видно, с тобой хотел. Уехала его часть, со вторыми петухами по тревоге подняли.
— Куда уехала? — никак не мог вникнуть в бабушкины слова Мишка.
— На фронт, небось, куда ж еще.
Остатки сна мигом улетучились из головы: дядя Леня уехал! Больше он никогда его не увидит. Не с кем теперь ни поговорить о жизни, ни покататься на машине…
До березовой рощи, до оврага, где был отрыт капонир для машины, Мишка добежал мигом. Пустынно и сиротливо было вокруг. На дне капонира валялись обрывки масляной ветоши. Все здесь напоминало дорогого ему человека, все говорило о солдате, подарившем ему настоящую мужскую дружбу.