— Да отпусти ты меня, скот этакий! — упершись ладонями в его плечи, она попробовала вырваться, как вдруг он, зафиксировав её запястья над головой при помощи прочной веревки, потянулся за простыней, чтобы накинуть её себе на бедра.
Мишель покоробила та грубость, с которой он действовал, пытаясь доставить ей наслаждение, но в целом, подобная темпераментность ей только импонировала. Как импонировал отказ предаваться страсти не вдоль кровати, как это обычно происходило у «благочестивых» супружеских пар, а поперек, пусть даже если это было не так удобно, как могло показаться на первый взгляд.
Относясь к разряду любовников, для которых было важно не просто раствориться в самом акте «любви», но ещё иметь возможность визуально оценивать все со стороны, получая удовольствие не сколько от вовлечения в сам процесс, сколько от любования самим собой, и партнершей, ему хотелось видеть её запрокинутую голову, и, прислушиваясь к её стонам, любоваться тем, как она в порыве страсти закусывает пересохшие губы. Все это лишь возбуждало его дикое воображение.
Не умея отрешиться от своих грез даже в столь интимные моменты, и больше воображая, нежели концентрируясь на реальности, в этом плане Гилберт был более «извращенным», чем его «сестра». Он даже почти никогда не приспускал балдахин, едва дело доходило до интимных игрищ, что среди благочестивых пар считалось верхом непристойности.
Совершенно не знакомый с чувством стыда, он привык совершать нечто подобное напоказ, ни капли не задумываясь о последствиях. И если бы дверь в его спальню оказалась незапертой, и к ним ворвался бы кто-нибудь из гостей, проигнорировав внезапное вторжение человека, он продолжил бы любовные «труды», не отвлекаясь на такие мелочи, как появление постороннего на своей территории.
Не находившая в «животных» отношениях ничего прекрасного, Мишель предпочитала переживать подобные моменты с закрытыми глазами, целиком и полностью сосредоточившись на своих ощущениях. Мысль о том, что её тело пребывало сейчас во власти другого человека, была для неё просто кощунственной, поэтому стараясь переживать подобные практики без ущерба для собственной психики, она предпочитала прибегать к подобным «уловкам».
Теперь же, очутившись в одной постели с тем, кого ненавидела, ощущая на своем теле его поцелуи, она не переставала удивляться тому, как все это время могла жить без него, и запаха его тела, неизменно ассоциировавшемся в её памяти с ним самим. Не поспешность, не нетерпение желания, но что-то новое, чего она не знала раньше, возникало в ней — неторопливое и волнующее. Лихорадочный румянец вспына её щеках, и никогда ещё Мишель не была так хороша, как в эти моменты, когда позволив себе «отдаться» этому человеку, постаралась забыть обо всем.
Превозмогая боль, причиняемую ей железным кулоном, который перевернувшись на её шее, впивался теперь ей спину, она билась и извивалась в руках Гилберта подобно неистовой Мессалине, а он, крепко ее держа её крепко и грубо, заглушал её бессвязные стоны неистовыми поцелуями. Она понимала, что не должна идти на поводу своей чувственности, поддаваясь ласкам человека, который однажды чуть не сгубил Алекса Доусона, а теперь принудив её к интимной связи, вытворял с ней все, что хотел, однако очень скоро потеряв над собою контроль, она перестала сопротивляться, окончательно забывшись в его обьятиях.
Сорвав с её запястий веревку, Дэмиен сжал её бедра. Запрокинув голову, Мишель вцепилась ему в плечи. Нить жемчуга, заменившая браслет, сверкнула на её левой руке, и прежде чем впасть в полузабытье, предшествующему экстазу, она отдалась своей страсти.
Она назначила «цену», он принял её вызов, и «сделка», о которой никто не должен был знать, в конце концов, состоялась.
Глава 6.9
Утром одного июльского дня поезд заблаговременно прибыл на вокзал Атланты. Уладив кое-какие дела после получения телеграммы, Алекс Доусон пребывал далеко не в самом хорошем расположении духа, а тут ещё и этот ливень спустился с грозой.
Каждая остановка, каждый перекресток, объявляемые кондуктором во время пути, носили теперь имена сражений. В иное время это вызвало бы у «светилы» воспоминания о войне и пережитых в лагере лишениях, но сейчас его голова была забита другими проблемами. И ему было совсем не до «пустых» сентиментальностей.
Середина лета 1871 года выдалась особенно дождливой. Не успел хирург покинуть экипаж, и расплатиться с извозчиком, как на него обрушился такой сильный ливень, что не горя желанием испортить свой костюм, «светило» едва успел подхватить саквояж, и добежать до лестницы парадного входа госпиталя, пытаясь укрыться там под навесом. Все вокруг исчезло за дождевой завесой, а с улиц повеяло прохладой.