Оказавшись в социальном вакууме, поначалу Дэмиен ещё долго не мог свыкнуться со своей новой жизнью, а потом даже начал находить в вынужденном затворничестве своеобразную прелесть, сдружившись с одиночеством так, что присутствие рядом постороннего человеком начало им восприниматься как докука, от которой хотелось поскорее избавиться.
«Не надо спешить… — подумал он, наливая себе третью по счету рюмку. — Впереди у меня целый вечер».
Звон стекла, когда он наливал себе бренди, заставил его невольно вздрогнуть.
Интересно, подумал Дэмиен, в госпитале до сих пор считают, что это он убил тогда Дерека? И судя по тому, какие гневные взгляды кидали в его сторону окружающие во время похоронной процессии, его подозрения были не такими уж небеспочвенными. Сумел же он в свое время отправить Алекса Доусона на фронт, так почему бы ему не «подстроить» и покушение на мужа«сводной сестры»?! Поставив графин на стол, Дэмиен растер разлитое спиртное.
«Как мило горят свечи...», — промелькнуло у него в мыслях.
Золотые огоньки отражались на полированной поверхности стола. Грани пустой рюмки радужно сверкали в отблесках их пламени.
Вся его жизнь представляла собою сплошное бегство от скуки. Больше всего он боялся, как странно бы это не звучало, ни бедности или смерти, а некоего состояния преждевременного «душевного паралича», когда человека больше ничего не интересует и не вызывает любопытства; когда жизнь, наконец, приобрела черты долгожданной стабильности, где каждое последующее событие становится предсказуемым до скрипа в зубах, и что самое неприятное, деться от этой «кары» было некуда.
Все, что его интересовало — это «сжечь» себя дотла, и выйти за пределы своих возможностей, пусть даже ценой собственной жизни. Ему хотелось пролететь над ней как комета, мгновенно вспыхнуть и «исчезнуть», чтобы не слишком долго тлеть скромным огоньком, подобно сверстникам, ведущих размеренный образ жизни. А вся эта рутина, наполненная бесконечной тягомотиной, связанной с разработкой всяких схем ухода от уплаты налогов — была всего лишь его метафизической потребностью забыться, в иллюзорной надежде изменить собственное сознание.
Гоняясь всю жизнь за внешними благами, решив однажды, что это заменит ему все, он только сейчас понял, что на самом деле искал все это время. Ему хотелось жить для кого-то, ощущать присутствие рядом той, которая нуждалась бы в его тепле, и заботе, и была бы счастлива засыпать с ним, просыпаясь на расстоянии вытянутой от него руки. А теперь, когда Мишель ушла, все, что было добыто им в борьбе за выживание, потеряло смысл. Да, теперь у него были деньги, позволявшие ему вести ту жизнь, о которой ранее он мог только мечтать, кое-как прозябая в руинах послевоенной разрухи, но подлинного счастья они ему почему-то так и не принесли.
Очутившись в условия крайней выживаемости, Дэмиен мгновенно отбросил отцовские принципы, пустившись во все тяжкие, и как он не пытался противостоять своей природе, унаследованные от матери гены сделали свое дело, и, бросившись завоевывать свое «место под солнцем», по части интриг он превзошел даже её. Его сатанинская самовлюбленность не предполагала поражений, а развитая с детства кошачья изворотливость позволяла найти выход из любой ситуации. И только одна преграда оказалась ему не по зубам, имя которой Мишель Баррингтон.
Когда он понял окончательно, что никакая другая девушка не состоянии её заменить, у него начался приступ затяжной хандры, одолеть которую порой не удавалось даже при помощи самой крепкой выпивки. Она точно околдовала его, окончательно и бесповоротно проникнув в его сознание. И теперь тоскуя по ней, и желая ею обладать, до него дошло, что вернуть её назад так просто не получиться.
Сидя в гостиной совсем один, он не переставал удивляться, как это получилось, что такой умный, со столь подкупающей внешностью человек, знающий как надо общаться с людьми, чтобы получить от них желаемое, выпивает сейчас в полнейшем одиночестве, и рядом нет никого, с кем бы он мог поговорить по душам. Надо было обладать особого рода «удачей», чтобы при наличии подобных способностей докатиться до такой жизни. Причем обвинять кого-то, кроме себя самого, было некого. Одни люди принимали его таким, каким он был: с его дурным характером, и слишком трезвой манерой мышления, но тех, кто думал о нем ещё хуже, было намного больше.
«Посредственность. Бесцветное ничтожество», — такого мнения о нем была нынешняя глава госпиталя Эстелла Фицджеральд, прежде чем указать ему на дверь госпиталя, захлопнувшиеся за его спиной.