Е-мое!.. блин, не сосульки, а настоящие сталактиты…
Изо рта тем временем вырывается пар. Тут, внизу, действительно промозгло. Температура может и не минусовая, но, пожалуй, и не выше нуля градусов по Цельсию.
Сначала думаю задрать брюки до колен, но затем просто затыкаю их за высокие голенища шнурованных армейских ботинок. Крадусь дальше.
Впереди показывается стальная дверь, отделяющая подвал от лестницы. Толкаю, она тяжелая и подается со скрежетом, петли прихватила ржавчина. Затхлый запах бьет в ноздри. Морщусь.
— Апчхи!.. Будь здоров.
Осматриваюсь. Здесь всего два похожих на бойницы окна, прямо под потолком, они выходят в кирпичные карманы. За ними — густая тень. Единственный источник света — тусклая, забранная в проволочный намордник лампа ватт на шестьдесят от силы. Она не светит, лишь пытается светить с потолка, но ее усилия, по большей части, пропадают втуне. Сам потолок — землисто-серый, весь в потеках и плесени, старая краска вздыбилась, кое-где висит уродливыми наростами. Мне кажется, своды здесь гораздо ниже, чем в остальных помещениях Госпиталя. Они — точно, как в старой больничке, откуда я выдернул Малого. Гоню эту ассоциацию взашей, твержу себе о банальном обмане зрения, освещение никудышнее, вот и все. Тем более, что в остальном планировка внутренних помещений примерно та же, что и на верхних этажах. Тот же длиннющий коридор, только вместо дверей в палаты — прямоугольные черные провалы. За ними какие-то электрощиты, замшелые трубы, ржавые вентили и прочие элементы системы коммуникаций. А то и просто старый хлам, перекочевавший с верхних этажей за ненадобностью.
Я не знаю… но проверять нет ни малейшего желания. Да и необходимости, вероятно, тоже.
Студеная, как из проруби вода уже достигает щиколоток. Армейские ботинки хороши, но ступни все равно потихоньку деревенеют. Мне следует шевелиться, если я не хочу окончательно околеть.
Где же эта чертовая дверь?
Приходит странная мысль. Сомнительная, но все-таки исполненная какой-то логики:
Она должна быть ровно под той, верхней. Значит, чтобы добраться туда, мне потребуется преодолеть весь коридор…
Отсутствие света придает ему тошнотворное сходство то ли с наихудшим из наркоманских притонов, то ли с расстрельным подвальчиком ОГПУ, на выбор.
…и свернуть за угол.
Пускаюсь в путь. Теперь я осторожно выставляю перед собой ногу и, лишь убедившись, что поверхность пола твердая и без сюрпризов, переношу на нее вес.
Не хватало еще ухнуть в какой-нибудь люк или технологический колодец…
Примерно на половине пути за спиной раздается оглушительный металлический хлопок. Сердце проваливается в пятки, волосы подымаются дыбом, я чуть не падаю. В первые секунды мышцы парализует страх, стою в воде, вжав голову в плечи.
Что это было?!!
Обретаю способность повернуться только после того, как соображаю: это — дверь в подвал у меня за спиной.
Да, так и есть.
Правда, особенного облегчения я не испытываю.
Какого хрена она захлопнулась?
Сквозняк?
Да нет здесь никакого сквозняка! И вообще — тут пятнадцать сантиметров воды, как она могла так резко захлопнуться?!
Мысли в голове начинают двигаться хаотически, будто машины по перекрестку с неисправным светофором. Регулировщик из меня никакой.
Ты в ло…беги…вушке…что же …де…отсюда…Господи…лать?!
Молчать! Никто никуда не бежит! Малой тут был и уцелел.
Но его-то дверь — наверху…
Отставить разговоры! Вперед!
Кажется, последнее сказано хрипловатым баритоном Афганца, хоть, конечно, я могу ошибаться. Шагаю дальше, механически переставляя ноги. Когда до угла остается всего несколько метров, вздрагиваю от очередного оглушительного хлопка. На этот раз — уже впереди. Звук летит из-за поворота. Похоже, это снова дверь, и я даже знаю, какая. Та самая, обнаруженная Малым. Ожила при моем появлении. Почувствовала меня…
И она просыпается.
Хлопки следуют один за другим, и хоть больше не застают меня врасплох, при каждом ударе умываюсь липким, холодным потом, даром, что я совсем продрог. Нервы натянуты до предела.
Наконец, заглядываю за угол и вижу ее. Она тут — метрах в двадцати пяти. Малой не преувеличивал, отнюдь, от одного ее вида в жилах стынет кровь. Дверь не заперта, за ней, похоже, буран и ночь. Ледяной ветер врывается в подвал со свистом, снежинки сыплются в воду на полу и смерзаются островами ледяного крошева. Каждый хлопок сопровождается воем вьюги и скрипом петель, от которого судорога сводит челюсти.
Как и говорил Малой, она совсем не похожа на ту что я обнаружил наверху. Да, дверь на пятом — довольно странная, мягко говоря. Но эта… эта… она — абсолютно иррациональна. И ее иррациональность, словно опасная болезнь, разновидность лепры, поражающей бетон и кирпич, передается полутемному коридору. И дело вовсе не в свисте ветра и вьюге, превращающих больничный подвал в ответвление зловещей горной лощины. Пространство рядом с Черной дверью видоизменяется само, оно — словно сворачивается вокруг нее черной спиралью. Потолок здесь больше походит на своды мрачной пещеры, стены по мере приближения к двери теряют прямоугольные очертания, темнеют, покрываются налетом, напоминающим отвратительную слизь. Трубы отопления буреют от ржавчины, деформируются, по чугунным батареям расползается паутина трещин, масляная краска шелушится и облазит, будто пораженная экземой кожа.
Да и сама дверь уже не та, что привиделась Малому. От имитирующей мореный дуб самоклейки, купленной мною некогда в гипермаркете строительных материалов на Шулявке, не осталось и следа. Дверное полотно толстое, сшито из добротных дубовых досок, стянутых для крепости металлическими пластинами на заклепках. Дверь закругляется в верхней части, как будто бы выше должна располагаться кирпичная арка. Вместо ручки — массивное кольцо из меди, металл позеленел от времени в тех местах, где его когда-то касались пальцы. Именно по этому кольцу я и узнаю ее, дверь в подвал, преградившую мне путь в зловещем лабиринте из заброшенных комнат, сразу после того, как я извлек оттуда Малого, всего за пару минут до встречи с Дознавателем. Тогда, спасаясь бегством от преследовавшего меня по пятам чудовища, я был так напуган ею, что метнулся обратно, навстречу Спруту. И, вместо него напоролся на Дознавателя, чрезвычайно раздосадованного тем обстоятельством, что я пока что не сдох. И вот, пожалуйста, я снова пред ней. Только теперь мне некуда бежать. Предстоит выяснить, что внутри. Ведь именно за этим я сюда и пришел.
Вьюга за порогом постепенно слабеет. Картину, вырисовывающуюся в проеме, трогают перемены. Она — словно стылая вода в замерзающем пруду, отражающая проплывающие над головой громадины тяжелых, беременных снегом февральских туч. Вижу совершенно безжизненный железнодорожный полустанок, серое, очерченное бледным светом пятно, затерявшееся на бескрайних просторах скованной зимней стужей равнины. Заиндевевшие на трескучем морозе рельсы словно гитарные струны перебирает Луна. Стальные пути и правда напоминают черный гриф, окаймляющий их снег испачкан сажей. Самих рельсов, пожалуй, многовато для полустанка, значит, первое впечатление оказалось обманчивым, передо мной довольно крупная железнодорожная станция, транспортная развязка. Такие обыкновенно строят в многолюдных городах, ночью они походят на скопище гирлянд, и, как и днем, не знают покоя.
Странная какая-то станция…
Вслед за путями в поле зрения попадают перроны, над их прямоугольниками, в перспективе представляющимися параллелепипедами, повисла звенящая тишина. Можно подумать, станция давно заброшена. При этом, снег утрамбован тысячами подошв, значит, буквально накануне здесь было оживленно, хоть сейчас в это трудно поверить.
За линиями перронов темнеет массивная коробка вокзала, скупо очерченная косыми лучами фонарей. Над широкими дверями, рассчитанными на приличный пассажиропоток, информационные щиты с расписанием движения поездов, убывающих по всем направлениям света. Из названий понятно, вокзал в Европе, правда, я успеваю прочесть лишь несколько надписей, выведенных строгими готическими буквами, прежде чем кожу снова усеивают мурашки, а по лбу скатываются капли пота. Снежинки, влетающие в подвал из распахнутого черного зева, тонут и растворяются в нем. Раньше, еще минуту назад, название самой станции пряталось за овальной притолокой Черной двери, но та медленно наплывает на меня, пока я стою ни жив, ни мертв. На большом щите, тем же солидным, готическим шрифтом выведено: