Характер Алексея Алексеевича, несмотря на свою желчность, вялый по природе и заметно клонившийся к самодовольному добродушию под влиянием наслаждений нового строя семейной жизни, стал теперь заметно живее и — если можно так выразиться в этом случае — воинственнее. Действительно, Обносков начал чувствовать теперь не одну потребность копошиться в канцелярии министерства, собирать материалы для исследования разных древностей и изредка шипеть на жизнь, но ему хотелось бороться и воевать с обществом, идущим, по его мнению, к пропасти под влиянием духа времени. Презирая с давних пор всех газетных и журнальных болтунов, он стал теперь чувствовать потребность пустить в свет несколько шипящих статеек по тем или другим современным вопросам. Насмехаясь постоянно над нашими ораторскими излияниями на разных торжественных обедах и собраниях, он теперь мечтал о первой возможности произнести где-нибудь и от своего лица какую-нибудь речь. Такое тревожное состояние духа немало поддерживалось в нашем герое и нашептываниями его матери. Да и сами текущие события как общественной, так и его собственной жизни были не такого свойства, чтобы он мог успокоиться: наставала пора дележа имения.
— Леня, как же ты теперь с тетками-то разделаешься? — спрашивала Марья Ивановна сына, сидя однажды в его кабинете.
— Понятно, как разделаюсь: дам им все, что им следует по закону, — ответил сын.
— То-то! А я уж думала, добрый ты мой, что нам придется все им отдать, так как твою-то часть захватила эта мерзавка…
— Что вы выдумываете! — раздражился Алексей Алексеевич. — Она не мою часть захватила, а нашу общую, и если от этого уменьшилась моя доля наследства, то точно так же уменьшилась и доля теток… Им почти ничего не придется, ну, да мне не из чего благодетельствовать. Пусть на нее и плачутся, если им мало достанется!
— И-и, батюшка, что за мало! На первый раз станет. Проживут кое-как; руки, слава богу, есть, надо ведь и потрудиться, не все же за чужой спиной на свете жить. Бог труды любит!..
— Что они там будут делать, это не мое дело, — отвернулся Обносков от матери и взял книгу, чтобы прекратить разговор.
— Ну, занимайся, занимайся, я тебе не стану мешать, — проговорила мать и на цыпочках вышла из комнаты.
Сестры покойного Евграфа Александровича пришли просто в ужас, узнав, что им достается из имения «братца» такая малая часть, на которую нельзя жить ни при какой экономии. Со слезами на глазах и мольбою в голосе явились две девственницы к племяннику просить помощи. Они немного опустили крылья в последнее время и были более кротки, чем в недавно прошедшие времена, Призрак нужды заставит присмиреть хоть кого…
— Поймите, что я рад бы всей душою помочь вам, — говорил им Алексей Алексеевич, — но мне самому жить нужно, у меня семья… Вы получили законную часть, так же как и я, никто из нас не виноват, что наши части так малы… Если мы можем на кого-нибудь пенять, так это на покойного дядю, да на ту, которая ограбила нас всех.
— Проклятая! проклятая! Она нас обобрала, по миру пустила, — воскликнула Марья Ивановна. — И вы, сестрицы, кругом виноваты!..
— Мы? — всплеснули руками от удивления сестры.
— Да, да, вы… Не могли отвлечь от нее братца! — упрекнула Марья Ивановна. — Вот и были бы теперь все и богаты, и счастливы. А то, на-ко, жили весь век с братцем, а не могли узнать, к кому он ходит, в кого деньги садит… Вы только подумайте, что он ей при жизни-то передавал?
— Да что же мы могли сделать, сестрица? Братец все так тайно делал, мы и мешаться в его дела не смели, — заплакали сестры.
— Не смели, не смели! — передразнила их пискливые голоса Марья Ивановна. — А вы разве не могли его в руках держать? Где так востры, а на это ума не хватило!.. Да на что же и женщина на свет создана, как не для того, чтобы мужчину в руках держать? Да дай-ка им, мужчинам-то, волю, так что же после этого и со светом-то сталось бы? В разор разорились бы все… Нет, нет, уж вы-то кругом виноваты, только дрязги умели заводить, а дела делать не умели.