— Ну, пожалуйста, не переходите из роли допросчика в слишком почетную для вас роль наставника, — оборвал его Павел. — Наставлений ваших я не стану слушать. К этому не может принудить меня и отец…
— Я говорю вам только то, что сказал бы и он, — произнес Обносков.
— Да, да, все это и я хотел сказать тебе, — заметил Кряжов, не слышавший половины разговора и размышлявший о своей собственной бурной молодости, полной молодого разгула, молодых увлечений и ошибок.
— Вы видите, что я имею право давать вам наставления, хоть это и неприятно вам, — улыбнулся Обносков. — Но что бы ни было в прошлом, оно непоправимо… Поэтому самое лучшее будет с вашей стороны сознаться, не сделано ли вами долгов, и если, к счастью, вы не успели их сделать, а могли обойтись теми деньгами, которые вы всегда можете достать здесь, то вас попросят на будущее время изменить образ жизни и побольше думать о деле, а не о разврате.
— Да, да, Павел, сделай мне это удовольствие и веди себя порядочно, — ласково промолвил Кряжов, полагая, что вся история пришла к концу.
— Во всяком случае, добрейший Аркадий Васильевич и я, мы постараемся следить за вами более зорко, чем следили прежде, — ввернул Обносков.
— Что же это я буду жить под надзором домашней полиции и шпионов-любителей? — гневно воскликнул Павел.
— Вы это своего воспитателя шпионом называете? — едко спросил Обносков.
— Нет, вас! — резко ответил Павел.
— Ты опять-таки говоришь дерзости, — рассердился Кряжов. — Ты благодарить должен Алексея, что он заботится о тебе, заботится потому, что я прошу его об этом… Н-да!
— Ты просишь? — бледнея произнес Павел. — Так ты думаешь, что я когда-нибудь стану уважать этого человека или подчиняться ему?
— Да, да, и будешь, если я заставлю! — сказал Кряжов с какою-то старчески-добродушною и настойчивою уверенностью.
— Ну, нет!
— Не нет, а да! И если я тебя жить у Алексея заставлю, так и жить там будешь. Да! — настаивал Кряжов, до комизма стараясь быть строгим.
Он так сжился с Павлом, что все еще видел в нем того самого ребенка, который сиживал у него когда-то на коленях.
— В таком случае, я лучше заранее уйду из твоего дома, — промолвил Панютин.
— Этим-то, вероятно, и выразится ваша любовь к отцу? — спросил Обносков и с умыслом впервые назвал в этот день Кряжова отцом Павла.
— Какой я ему отец! Мы чужие! Вы видите: жил-жил на квартире, а теперь не понравилась, так на другую переехать хочет, — с горечью промолвил старик. — Ну, что ж, переезжай! Да поскорей переезжай! Что долго раздумывать? И тебе, и мне покойнее будет.
— Покойнее всех будет вот этому мерзавцу, — вымолвил Павел, стискивая зубы, и указал на Обноскова. — Он погубил одну половину твоего счастия, теперь губит и последнюю. Жаль мне тебя, отец.
Обносков позеленел.
— Что? — вскочил Кряжов со своего места. — Ты, подобранный с улицы, наплевал на меня за все мои благодеяния, да ты же еще смеешь оскорблять горячо преданных мне и избранных мною людей?
— Э, какое тут благодеяние, если подберут щенка да потом станут его на веревке водить и позволять каждому негодяю с улицы ломаться над ним! — проговорил, задыхаясь Павел.
— Если бы вы не были мальчишка, так вы расквитались бы со мною за свои дерзости, — прошипел Обносков.
— Напротив того, только из того, что вы не расплачиваетесь со мною, я и понимаю, что я уже не мальчишка, — рассмеялся нервным смехом Павел.
— Ступай вон!.. Иди!.. И не смей более являться ко мне на глаза! — кричал Кряжов.
Павел вышел. Кряжов зашагал по комнате, развязал на ходу шейную косынку, швырнул ее в сторону и расстегнул ворот рубахи.
— Негодяй, как он расстроил вас, — проговорил Обносков.
Кряжов ходил по комнате, изредка отирая ладонью свой лоб.
— И ведь черствость сердца какая, — еще решился произнести Обносков.
Кряжов все ходил молча. Взял со стола салфетку, отер ею вспотевшую шею и стал засовывать салфетку в карман.
— Я пойду, добрейший Аркадий Васильевич. Прощайте, — поднялся со своего места Обносков, совершенно сконфуженный молчанием тестя.
— Хорошо… Прощай!..
Кряжов даже не взглянул на зятя и продолжал шагать по комнате из одного угла в другой.
Изредка потирая себе лоб, старик размышлял о тысяче предметов. Думалось ему, что не умел он составить ни своего счастья, ни счастья любимых детей. «Ведь вот и Павел обозлился, нагрубил, уходит от меня, а все-таки ему не сладко. И у Груни есть какое-то горе, что-то случилось у нее с мужем, отчего-то она худеет… Теперь хоть в могилу ложись, да умирай! И как это Алексей так повел дело, что разозлил Павла… Ведь и в самом деле, не мальчишка же Павел, не ребенок он. А я чего смотрел, чего молчал, покуда Алексей говорил? Ведь я своими руками подложил огня к ссоре… Ну, да и то сказать, мог бы и помолчать передо мною Павел. Ведь не грубила же, покорялась же мне Груня?» И вдруг в голове Кряжова возникли вопросы: нашла ли счастие за свою покорность Груня? Наслаждается ли она семейными радостями в доме навязанного ей мужа? Доставила ли эта покорность наслаждение хотя самому ему, Кряжову? — На все эти вопросы он готов был отвечать скорее отрицательно, чем утвердительно. Начались думы о том, что и сам Кряжов вел такую же жизнь, какую вел Павел, что и он еще мальчишкой бежал из школы, потом студентом бежал от своего дяди, потом профессором вышел в отставку по капризу из университета.