Повернув голову в сторону, увидел старосту-Надю, подругу Леры, – как и я, тоже не готова к уроку. Подсев к сидящей на скамье Наде, я отчитался перед ней о том, почему пропустил пары, благо она отреагировала с пониманием, хоть моя ситуация и показалась ей странной.
Игра закончилась. Мое внимание было по-прежнему сосредоточено на Лере, пришедшая мне пугающая мысль обрела второе дыхание. Как только игра закончилась, Лера пересекла сетку и крепко обнялась, с тем, кого на Руси обычно принято называть убогим. Кстати, почему меня это так раздражает? Мне кажется, я знаю ответ, но не хочу о нем и думать.
Пока Лера двигалась к нашему с Надей заседанию, я спросил у последней – кто этот долговязый? Надя разразилась красочной эскападой по объекту моего вопроса, реакция была такой разрывной, что делать серьезный вид и не умиляться милой маленькой бомбящей девочке сталось просто невозможно, но я продолжал, старался что есть мочи. В общем, что мне стало ясно: этот так называемый урод – вполне себе урод реальный… Что со мной такое? Во мне верно рассвирепел дикий зверь, чья дикость к моему внутреннему человеку отражала собой суть ресентимент. Мне противно понимание сего, я весьма себе полноценен и умен, – так с чего бы? Вероятно, я, конечно, и прав в своем отношении к данной персоналии, а ресентимент – это лишь моя критичность по отношению к себе. Ведь этот парень – это парень Леры, Андрей Антонов, и, как заверила Надя, он являет собою триумвират, состоящий из манипуляторства, скверной неотесанности и чувства жадности, которую другие называют ревностью. Однако ж даже при учете всего перечисленного он продолжает нравится Лере. Надя выдвигает предположение, что Лера просто ведомая за счет своей молодости и неопытности. На этом Лера настигла нас. Мы достаточно неловко поздоровались. Почему-то мне кажется, что она заметила мой взгляд на себе.
Математика, опять корень из минус одного, но не это меня более всего волновало. Всю пару, абсолютно всю пару я смотрел на Леру, сидящую на первой парте с Надей. Как же мне от этого хорошо, душу греет то, что я ее вижу, она со мной в одном помещении, смеется, улыбается, радуется или мило дремлет на скучных занятиях.
Шаг мой был энергичен и радостен. В моих размышлениях все сводилось к одному: я – влюбился. Мне неловко и противно, она ведь занята и, по-видимому, счастлива? Последнее я все же осмеливаюсь ставить под сомнение, пускай шанс этого весьма и не велик, но, может быть, все так? Такие мысли меня будоражат. Я постарался отвлечься на кружащих надо мной ворон. Черные, как смерть, и мерзкие, как зараза, они преследовали меня в вышине, но почему-то вселяли надежу в завтрашний день. Да, я странный.
Подходя к своей парадной, вновь застал Марту. Кажется, сегодня меня ожидает бессонная и долгая ночь, полная работы. Так оно и вышло.
11
Февраль подходил к концу, тошная учеба и мучительная работа над портретом Марты превратились в каждодневный быт, без этих двух вещей не проходил ни один мой день. Тем не менее в маленьких перерывах между учебой и работой мне удавалось ускользнуть в клуб.
Громко захлопывая клубную дверь, я уже разинул рот и начала здороваться, как увидел в ответ жест «тише!» от Аркадия. Он стоял перед сценой и слушал выступление незнакомого мне человека, выглядевшего как мешок с картошкой. Рот его был занят «выразительным» чтением с бумажки стиха, судя по всему, собственного написания. Аркадэ стоял пред сценой и смотрел на это дело с серьезным лицом, на котором время от времени пробегала лукавая улыбка. Поодаль, возле стеллажа с книгами, стоял Дрозд и читал одну из хранившихся на оном, он улыбался уже в открытую, чуть ли не смеясь, делал вид, что читает.
Тем временем со сцены доносилось:
Товарищ! Родной!
Ты чуешь свободу?
Она тебя – нет!
Зря нагибаясь, рвешь себе спину.
Не видать тебе денег,
Не видать тебе братства!
Как и свободы.
Ты спросишь меня -
Как быть, когда ты на дне?
А я гордо с вершины ума
Пролетарской красной стрелы
Скажу тебе вот что:
Возьмись за оружья,
За молот и серп!
Возвысься над "дном"!
И буржуя сломи!
Да здравствует братство Красной звезды!
Когда, по-видимому, поэт закончил, в его глазах горело пламя, то ли красной революции, то ли просто свет от лампы. Его маленькие горящие глазюшки обратились к Аркадию. Аркадий с тяжелым вздохом и широкой улыбкой провозгласил громко и четко:
– Сергей, ваш стих – говно!
В душе я засмеялся.