Позвольте-ка спросить – а судьи кто?!
Потерянное поколение?
И не Ремарк, Хемингуэй,
А лишь быдлячья свора остервенелых фанов электронных сигарет!
Не обессудьте, я до боли возмущен,
Как вы вообще посмели раскрыть рот?
Меня судить – недоросли вы.
Вы самолюбское и бескультурное, безумно пошлое пропащее собранье!
С вами даже не о чём поговорить,
Подавно и попросить совета невозможно,
Вы смешно низки и приземлены,
Вы птицы низкого полета, вы что-то вроде глупых голубей,
Разносчиков лихой заразы,
А как страшны по рассуждениям своим, обескураживающих меня своею тупостью непостижимой!
Способны лишь смеяться, жадно потреблять, при этом ничего не создавая,
Лишь только жалуясь на то, как вам все плохо и достало!
На то, как напрягают вас простыми просьбами,
И право, как же? Как же я могу забыть!
Такие же, как вы, ограниченные звери
Привыкли только созерцать…
Ни капли сил и времени не тратя
На то, чтоб кем-нибудь да стать!
Позор, позор и грязь из под ногтей!
С таким паршивым жизненным кредо меня не вправе осуждать, корить и мучать,
Да, сентиментален я, не скрою,
Но всяка лучше вас, фанфаронов, гаеров-собак и прочих мракобесов!
На жизнь мой взгляд серьёзен и далек,
А посему, не вижу смысла убиваться
Из-за того, что не могу понять сей смрадный юмор,
Столь скудный на посыл,
Но что ж поделать?
Жизнь я считаю – за великий дар, а вы за тяжкое проклятье.
Глупцы и выродки, едва достойные прощенья!
Скажу еще… Вот что –
Мою любовь вы трогать не посмейте!
Коль вы такие удалые молодцы
С широко выгнутой изящною душою,
И все равно любви сакральной, не видавшей
Не смели б даже думать вы об ней в моем контексте,
Ибо сомневаюсь я, до одури в душах хохоча
Что можно что-то видеть при поросшей мхом, засыпанной помоями
Этиловой и праздной бытности своей, по своему изящной, но тупой,
И ведь признаюсь…
Мне вас ни капельки не жалко,
Вы мне простите, но я будущего тусклое ярцанье – вижу!
И вам там места не-е-ет.
Ну, как и мне, не скрою,
От этого мне больно, неприятно
Однако ж, если вас не будет там, значит, не зря жизнь прожита моя,
Адьес, ариведерчи и пока, мои вы юные враги,
Надеюсь, вас со мною более ничто не свяжет!
Все были обескуражены моей зычной эскападой. Признаюсь, мне кажется, это была самая патетическая речь, которую я двинул за все свои года… Может быть, я даже многое слишком грубо и не к месту сказал, но этого требовало моя жизненная ситуация. Опять же – каюсь – пошел у нее на поводу…
Мою речь лицезрели и Лера с Надей… Они смотрели на меня как-то испуганно или с жалостью, этого я не понял. Постояв пару десятков секунд в тихой аудитории, мне показалось, что здесь мне больше делать нечего, я вышел прочь. Пока я стремительно, можно сказать, убегал от всего, в голову пришла мысль. Если человек идиот, то такое положение уже никак не исправить. Это данность. Оксана – красочный тому пример. Быть может, не только она…
Уже у выхода меня нагнала Валерия. Видок ее теперь уже вызывал во мне лишь только жалость, но как мне думается, ее она уже совсем недостойна, по крайней мере, от меня. А вообще, я ничуть не удивлен.
– Жень, Жень, остановись… Извини… Пойми, я просто запуталась… Не могу выбрать из двух… – Захлебываясь в слезах: – Жень… Просто забудь меня и отстранись…
– Знаешь, Лера, я сейчас даже не имею понятия – люблю я тебя или нет по-настоящему, за себя как-нибудь сам решу. Но скажу другое: иди-ка ты куда подальше! – С этими словами я вышел из училища, оставив позади все то, что меня так долго притягивало и вроде бы грело.
Только тут, на улице, я почувствовал, как одинок, опустошен и слаб… Чем дальше поезд жизни от станции "детство", тем больше цинизма, нигилизма и декаданса в нас преобладает. Но на лицо мы также веселы и беззаботны, утешаем себя мыслью, что хорошее настроение не покинет нас ни-ког-да.
26
На утро меня переполняли разные интересные эмоции, они являли собой такой, своеобразный сумрак, говоря по правде.
Будучи по-особенному бодрым, я выбрился как следует, привел себя в порядок, даже надухарился и надел свой самый лучший, дорогой и любимый костюм.
И вот, такой весь распрекрасный, с бурею в душе стою перед табуретом. Стою и думаю: «Я слишком слаб… Слишком чист и умен для этого мира, и по большей степени от своего ума я только несчастен, от ума и любви… Не нужен я этому миру, никому не нужен». Я встал на табуретку, передо мной висит петля, ее скоро надеваю и затягиваю, да покрепче на своей бренной, молодецкой шее. «Прощай, жизнь!» – С такими словами из-под себя и выбил табурет. Теперь я как петля, весел и дрыгался… Но вместо весьма ожидаемой смерти я получил резкое и больное падение. Люстра, на коей была петля, – каким-то образом не выдержала меня и отвалилась, а вместе с нею – я. Полетев вниз, приземлился с диким грохотом, вдогонку на меня упала люстра, здорово трахнув по горбу.