Отец взбалтывает яйца, зачем-то все время нервно их помешивая. Яйца фактически могут приготовиться и без посторонней помощи, например, где-нибудь на тротуарах Техаса. Я отвечаю за тосты. Отец выкрикивает: тосты! — и делает отмашку рукой. Это наш условный знак. Сегодня на завтрак тосты из черного хлеба (он делается из ржаной муки), так что если они у меня немного подгорят, это будет не так заметно. Я намазываю их маслом, как только они выскакивают из тостера. Нож я держу левой рукой. Я левша: я открываю двери, чешу голову и кидаюсь помидорами левой рукой. Плохо одно: левше никто не пожимает руку. Все потому, что люди думают, мы — какие-то чародеи. Отец отправляет в рот содержимое огромной деревянной вилки сразу после того, как поделил еду на две порции. Большому куску рот радуется. Это всем известно. Мы перчим омлет и едим. Отец читает газету. Я смотрю в окно. Обоим удается не поперхнуться.
То, что родители успели вдолбить в меня до сегодняшнего дня, прилипло ко мне, как редкая болезнь, от которой невозможно избавиться. Я выражаюсь их словами. Их фантастический мир атаковал мой мозг, прорвался внутрь и теперь переваривается где-то у меня в желудке. Так что в некотором смысле все эти слова — мои собственные, хотя пока еще и не все. Мне кажется, я слепо подражаю своим родителям. Я рад, что у меня есть такая возможность. Если бы они собрались выпрыгнуть из окна или съесть слона, я бы к ним присоединился. Мое неловкое копирование тоже бывает захватывающим зрелищем, хотя я и испытываю угрызения совести по поводу его несовершенства. Удивительно, как часто я все путаю, не говоря уже о том, что и в высоту мне тоже надо будет подрасти. Стоя я могу упереться подбородком кому-нибудь из взрослых пока что исключительно в пупок. Так что моя трагедия — в моей точке зрения. Когда меня было еще меньше, я думал, что пупки у людей отваливаются, когда те по-настоящему взрослеют. Развенчана еще одна теория.
Мой отец — глава семьи. Как и любой отец.
Сегодня воскресенье. По воскресеньям мы ходим в церковь. Я не против церкви. Да и пения тоже. По-моему, звучит забавно, очень похоже на рыдания. Но самому мне петь неловко. У меня скверно получается. Так сказал учитель в школе. Я смотрю на стариков, которые вот-вот умрут. У них такой вид… В общем, не стоило им вставать с постели. Почему все так боятся умереть? Интересно, смерть сильно отличается от сна? Без кошмаров? Я ненавижу спать. Когда я умру, может, мне повезет увидеть всамделишный кошмар? Я люблю рассматривать людей. Их руки и ноги. И здоровенные коричневые туфли. И глаза. Они как мраморные шарики с мыслями.
После церкви мы пойдем в музей. До этого я никогда не был в музее. Не знаю почему, но мне не нравится делать то, чего я прежде никогда не делал. Меня это раздражает и тревожит. И у меня кончается терпение, потому что это тупо. Это как если учитель на экзамене задает тебе кучу вопросов. Кому понравится, когда человек, который завтра исчезнет навсегда, заставляет тебя думать о чем-то, до чего тебе нет дела?
У МЕНЯ ЕСТЬ ОГРОМНАЯ СОБАКА. Его зовут Локатор. Он — шотландская овчарка. Он подбрасывает меня до школы. Я мчусь по тротуару, сидя на нем верхом. Но это все же медленнее, чем на машине. Локатор — слишком большой, чтобы жить в доме, так что он спит под моим окном. Честно говоря, он — не совсем моя собака. Однажды он поплелся за мной до дома, и я дал ему еды. Сначала была вода, потом молоко, яйца, хлеб и остатки пиццы. Он не уходил до тех пор, пока я не лег спать. Родители говорят: никаких животных. Непросто жить с таким ограничением. Они говорят, что когда я повзрослею, то смогу держать кого угодно. Имеется в виду в другой галактике. Они утверждают, что собака испортит им занавески и ковер. Из-за собаки стоимость дома резко снизится.
Первую неделю своей жизни я провел в ящике комода, где отец хранил свои носки. Затем родители купили мне кроватку, и следующий год я — чистый и уделавшийся, снова чистый и снова уделавшийся — жил за решеткой. Я помню, как лежал там на спине, зная, что однажды я стану слишком большим для этой крохотной тюрьмы и меня опять переместят куда-нибудь, где будет больше места и не будет прутьев. Славно быть младенцем. Я ничего не имею против. По преданию я был сносным. Но толстым, поэтому меня посадили на диету очень рано. Обезжиренное молоко. Даже стыдно. Необходимость вынуждала довольствоваться тем, что было, и я обожал мух, которые на меня садились. Они меня смешили, потому как я не имел понятия, что это переносчики инфекций, которых следует дубасить мухобойкой. Насмерть. Как положено. Я был бессловесным крохой, сопевшим в уютном гнездышке, над которым склонялись большущие квадратные головы с красными губами, и я периодически задыхался.