Историки 19 века утверждали, что материться русских научили татары. Возможно кое-что из монгольского языка и осело в словарном запасе русских людей. Но нельзя отрицать и славянских корней этого явления, что убедительно доказали новгородские берестяные грамоты, обнаруженные в 1951 году на Неревском раскопе экспедицией академика Арциховского и содержавшие так называемую «обсценную», то есть непристойную, лексику.
Дубельт, конечно, об изысканиях Арциховского не ведал и не задумывался о корнях русской матерщины, но также не чурался называть окружающее своим именем. Тем паче, когда речь шла о прохвосте подобному беглому Мандту. Разумеется, этот тип весьма заинтересован в протоколе Грубера, дабы оправдаться в глазах своих коллег: не я де виновник кончины русского царя, а его собственный сынок. Можно не сомневаться, что этот Мандт или тот, кто стоит за ним не поскупятся, заплатить любые деньги лишь бы заполучить бумажку Грубера.
Орлов же истолковал молчание своего помощника по-своему. «Что же Вы молчите, Леонтий Васильевич?!» - недоуменно воскликнул граф, взмахнув от возмущения руками словно готовящаяся взлететь большая птица. «На кону не просто наши с Вами карьеры - шут бы с ними! На кону судьба российской династии! Каков же будет авторитет наследника престола, коли в "европах" всерьез заговорят о причастности наследника к кончине покойного государя!»
«Простите, Ваше сиятельство», - осторожно заметил Дубельт. «Однако, ежели даже допустить, что наш австрияк прав и покойный государь почил от яда, то право же я решительно не вижу причин утверждать, что Николай Павлович принял его не по собственной воле».
Эта фраза была пробным шаром, призванным разбить пирамиду диалога и начать партию в споре. Следующий удар кием предстояло сделать уже Орлову. Шеф жандармов даже задохнулся от охватившего его гнева. Его лицо покраснело как спелый помидор и Дубельт даже испугался как бы начальника не хватил апоплексический удар. «Помилуйте, генерал!» - вскричал Орлов. Да это же настоящий удар по престижу российского двора! По авторитету наследника наконец! Не далее, как сегодня утром я имел конфиденциальный разговор с графом Нессельроде, и он чрезвычайно обеспокоен дальнейшим обострением наших отношений с Альбионом в тот самый момент, когда пришла наконец пора покончить с этой затянувшейся Крымской кампанией.
"Куда уж обострять, коли третий год воюем" - угрюмо подумал Дубельт. "И кабы не этот престарелый болван Меньшиков и этот его подчиненный - пьяница в золотых эполетах - Кирьяков, залихватски обещавший закидать неприятеля шапками при Альме, не видать было бы союзникам победы на этой речке как своих ушей!"
Вслух, впрочем, генерал сказал совсем другое: «Ваше высокопревосходительство, я полагаю необходимым направить на поиски Мандта толкового офицера, который сумеет либо деньгами, либо силою убеждения заставить этого лекаря замолчать и вернет похищенные им бумаги». Орлов удовлетворенно кивнул: «Действуйте, Леонтий Васильевич. Знать подробности Ваших ... э ... усилий ... мне ни к чему. Полагаю, Вы сами разумеете как следует поступить в данном случае. Но помните о главном: в Ваших руках ныне находятся судьбы династии и самого Отечества».
Дубельту оставалось лишь, щелкнув каблуками, покинуть начальственный кабинет.
Глава 1. Вместо предисловия.
7 февраля 1845 года британские историки античности и все любители древностей испытали невиданное потрясение: одна из жемчужин Британского музея - Портлендская ваза - превратилась в груду стеклянных осколков.
Разбивший ее потомственный лондонский алкоголик Уильям Мюлкахи на все вопросы констебля лишь бестолково пожимал плечами. При этом у него все же достало ума назваться чужой фамилией - Ллойд. Хваленной британской Фемиде пришлось упрятать запойного за решетку. Другого наказания за музейный вандализм туманный Альбион тогда еще не ведал. Глядя на жалкого, опухшего от пьянства, парня, судья справедливо решил, что бедняга наверняка скоро загнется в тюрьме. Но случилось непредвиденное: спустя несколько дней забулдыга вышел на свободу. На все вопросы репортеров полицейский инспектор только руками разводил: за преступника внес залог некто, пожелавший остаться неизвестным и хулигана пришлось отпустить. Закон есть закон.
«Куда катиться старая добрая Англия?» - сокрушенно вопрошали пораженные британцы. «И откуда в нашей великой империи берутся такие аморальные субъекты?»
А мы, уважаемый читатель, великодушно простим пьяного забулдыгу. Ибо истинно аморальные люди заседали тогда за несколько кварталов от здания Британского музея - на Даунинг-стрит, в малоприметном доме под номером 10. Там, за темно-коричневым фасадом и зарешеченными окнами, уже почти столетие размещалась резиденция британского премьер-министра. За выкрашенными в белый цвет дверями этого дома творились самые черные дела Европы. А премьер-министр славной королевы Виктории, достопочтенный Уильям (ох, уж эти английские Уильямы!) Лэм, виконт Мельбурн, глядя на проезжающих по мостовой кэбы и мельтешащие в окне фигуры прохожих, любил повторять слова писателя Джозефа Аддисона - кстати, близкого друга автора "Гулливера" Джонатана Свифта: "Нет более верного признака общего упадка нравственности в стране, чем отсутствие стремления у ее жителей приносить пользу своему Отечеству. "
И отпив глоток кларета из высокого хрустального бокала, удовлетворенно добавлял: "К счастью, британцы — это не французы!" Зато утверждение сэра Аддисона вполне оправдывалось на противоположном берегу Ла-Манша, где беспокойные галлы лихо затевали свою третью по счету революцию. Ей суждено будет стать локомотивом общеевропейской смуты, самонадеянно названной вождем парижского восстания Альфонсом де Ламартином "Весной народов". Ну что же, ломать - не строить.
Пока французы снова примеряли якобинские сапоги, в три часа полудни, 26 февраля 1848 года, пасмурное небо над Петропавловской крепостью столицы заволокло пороховым дымом.
Одновременно холостой залп дали 301 орудие и от его грохота жалобно задребезжали оконные стекла. "Лишь бы не война!" - торопливо крестились бабы, поминая забритые лбы своих мужей и сыновей. Но то была салютная пальба, возвестившая всем подданным славного императора российского Николая Павловича Романова радостную весть о рождении его второго внука.
На радостях государь опрокинул рюмку полугара, хотя спиртного почти не употреблял, да и в еде был весьма неприхотлив.
"Я работаю как последний каторжник: по восемнадцать часов в сутки!" - пожаловался как-то самодержец, вставая с походной кровати, расставленной прямо в его рабочем кабинете и покрытой грубым солдатским одеялом.
Подражая своему кумиру - Петру Великому, Николай Павлович неустанно украшал столицу империи - город, носящий имя Петра. При нем были возведены Нарвские ворота, Троицкий или Измайловский собор, здания Сената и Синода, Александрийская колонна, Михайловский театр, задние Дворянского собрания (ныне Большой зал филармонии имени Шостаковича) - всего около восьмидесяти архитектурных сооружений. Без преувеличения можно сказать, что современный туристический облик города на Неве возник именно в царствование того человека, которого Пушкин пренебрежительно называл "Николаем Палкиным". Простим великому поэту эту несправедливость - южный темперамент, помноженный на безумную ревность испортили жизнь русского поэта, оттолкнув его от человека, искренне желавшего ему помочь....