— Достойнейшая Агнесса, присмотрели кого-нибудь из этих бездельников? — градоправитель позволил себе пошутить и сам шутке засмеялся.
«Так, сейчас пройдусь до конца эргастула и скажу, что подурнело от запаха немытых тел», — делая вид, что раздумывает, прошла подальше и остановилась, как вкопанная.
В конце эргастула земляной пол обрывался выгребной ямой, на дне которой среди нечистот белело обнажённое тело.
— Эта падаль не стоит вашего внимания, прекрасная Агнесса, прошу, не оскверняйте свой взгляд лицезрением, — наместник чем-то слегка смутился, — я думал, нелюдь уже сдох и выброшен, а то бы не позволил вам увидеть непотребство.
— Нелюдь? — Агнесса подняла брови.
— Да. Эльф, — в голосе наместника слышалась досада, — купил в столице, у вельможи одного. Большие деньги отдал. Вельможа всё нахваливал песни его… и прочее обхождение. Врал небось, порченый товар продал, потому что у меня этот раб не пел. Уж его и запугивали, и вразумляли по-всякому, да без толку — только смотрел пустым взглядом и молчал. Никакого удовольствия.
В этом месте достойнейший Зебедес вдруг забегал глазками и Агнессе в полутьме эргастула показалось, что он даже чуть покраснел.
«Понятно. Мужеложец. Замучал насмерть светлого эльфа, и ничего ему… И меня так же замучает, задавит руками своими сальными», — с глухой бессильной злобой подумала, вслух же сказав иное:
— Эльфы… Мне про них в детстве нянюшка сказки сказывала. Дивный народ, предпочитающий смерть неволе. Не думала, что увижу когда-нибудь, — и с печалью посмотрела вниз.
Наместник недовольно закряхтел:
— Вы, госпожа Агнесса, в глубине материка выросли, где этих нелюдей не встретишь, да оно и к лучшему. Поглядели бы вы на дивный народ, когда с ними чего не поделишь: звери! И в плену — нет, чтобы понимать, кто тут раб, а кто господин! Потому и не живут. Вот и этот издох, тьфу!
Агнесса опустила глаза:
— Так он же ещё не умер?
И, не давая наместнику ничего сказать, быстро попросила:
— Вы хотели подарить мне раба. Подарите этого.
***
— Госпожа, что это?! — Калисса, нянюшка госпожи, отнюдь не старая особа лет сорока пяти, сказки про эльфов, может, и сказывала, но принесённое вонючее тело с ними никак не ассоциировала.
Примерно таким же тоном она вчера интересовалась у хоря, ловящего крыс по кладовкам, зачем тот притащил разлагающуюся крысу на кухню.
— Это помолвочный дар достойнейшего господина Зебедеса, — ровным тоном ответствовала вопрошаемая.
Сказала и гневно уставилась на няню, чтобы та ещё чего-нибудь не сболтнула.
Зебедес, покочевряжившись, что-де госпоже стоит выбрать более приличный подарок, всё-таки велел двум своим охранникам, здоровенным неграм, достать тело из ямы и доставить, куда велит Агнесса. Сейчас они стояли с телом на руках рядом и всё, что пролилось бы в их уши, наверняка бы стало достоянием градоправителя. Да и не только. А слухи были ни к чему.
— Позови служанок, пусть отведут слуг достойнейшего Зебедеса в термы и отмоют всех: и подарок, и тех, кто его принёс. Потом дашь слугам по драхме и проводишь.
Невозмутимые лица негров повеселели: таскать грязные полутрупы оказалось прибыльным делом, и в термы свою ношу они поволокли бодрой рысцой, не отставая от няни. На которую свирепые взгляды госпожи подействовали мало, и она, получше рассмотрев дар, продолжала причитать, что приличные люди невестам дарят драгоценности, коней, искусных служанок, а местный-то градоправитель подарил дохлого эльфа. Негры отчётливо ухмылялись, но помалкивали.
Агнесса посмотрела им вслед, успокаиваясь.
Зебедес мало того, что не понравился, так ещё и напугал. Когда она приняла дар, на градоправителя напал словесный понос. Бесконечные самовосхваления перемежались пустыми невнятными угрозами.
«Меня ещё никто не обманывал. Я ж понимаю женскую сущность: вам влюбиться надо, да чтобы было, ради кого жить, кому услужать. Женщины слабы и лукавы, и это надо пресекать. Я добр, мне всегда можно пожаловаться, поплакаться в плечо; я всегда поддержу, одарю. Но запал у меня короткий, а гнев мой страшен! Хотя настоящей женщине и гнев мужа должен быть в радость!» — и посмотрел, поняла ли.
«Вот как, стало быть, агрессивные дураки видят себя… Молчать и улыбаться, молчать и улыбаться», — и она улыбалась и скромно опускала глаза, а говорила, поддакивая, мало и тихо, как с опасным душевнобольным или с диким зверем.
И произвела прекрасное впечатление настоящей скромной, неглупой (насколько возможно) женщины. О чём он ей и сообщил при прощании.