Один лесной сторож, вылеченный господином Бовари от воспаления легких, поднес барыне маленькую итальянскую левретку; Эмма брала ее с собою на прогулки, так как иногда гуляла, чтобы хоть на минуту остаться одной и не иметь вечно перед глазами все того же сада да пыльной дороги.
Она ходила в буковую рощу Банвиля, к покинутой беседке на углу каменной ограды, где начиналось поле. Там в канаве, вперемежку с травой, растут высокие остролистные тростники.
Сначала она осматривалась, чтобы убедиться, не переменилось ли что-нибудь с тех пор, как она была здесь в последний раз. Но все было на месте — наперстянка и желтые левкои, гуща крапивы на груде камней и поросшие мхом окна с наглухо закрытыми подгнившими ставнями и ржавчиной на железных засовах. Ее мысли, вначале неопределенные, блуждали без цели, как ее левретка, что кружила по полям, лая на желтых бабочек, гоняясь за землеройками и пощипывая стебли маков на окраине хлебного поля. Потом мало-помалу они отчетливо сосредоточивались на одном, и, сидя на траве и раздвигая ее кончиком зонтика, Эмма твердила:
— Боже мой, зачем я вышла замуж?
Если бы события ее жизни случайно сложились иначе, она, быть может, встретила бы другого мужчину… И она усиливалась представить себе, каковы были бы эти неслучившиеся события, эта другая жизнь, этот муж, которого она не знала. Ведь нет ни одного, кто бы походил на ее супруга. Ее избранник был бы красив, остроумен, изящен, привлекателен, каковы, без сомнения, все мужья ее бывших монастырских подруг. Что-то с ними теперь? В городе, с его уличным шумом, гулом театров и блеском балов, они живут тою жизнью, в которой ширится сердце и зацветают чувства. А ее жизнь холодна, как чердак с оконцем на север, и скука, молчаливый паук, наткала паутины по всем темным уголкам ее сердца. Она вспоминала дни раздачи наград, когда она всходила на эстраду получить свои маленькие трофеи. С косою, в белом платье и в прюнелевых туфельках, она была миловидна, и, когда она возвращалась на свое место, мужчины наклонялись к ней и говорили любезности; двор был полон экипажей, с нею прощались из дверец карет; учитель музыки с футляром от скрипки под мышкой проходил мимо и кланялся… Как давно все это было! Как стало далеко!
Она подзывала Джали, брала ее на колени, гладила ее длинную тонкую морду и говорила:
— Ну, целуй хозяйку, ты, беззаботная!
Потом, глядя на грустную морду стройного животного, которое протяжно зевало, она растрогивалась и, сравнивая собачку с собою, говорила с ней вслух, словно утешая кого-нибудь в горе.
Порой вдруг налетал с моря ветер; прокатившись по всему плоскогорью Ко, он разносил далеко по полям влажную свежесть и запах соли. Камыши свистели, стелясь по земле, листья буков быстро и трепетно шелестели, меж тем как их вершины, не переставая качаться, громко роптали. Эмма натягивала на плечи шаль и вставала.
В аллее зеленый отсвет листвы падал на короткий мох, тихо хрустящий под ногами. Солнце садилось; небо между ветвями краснело, и стволы деревьев, вытянутые в ряд, были похожи на темную колоннаду, вырисованную на золотом фоне; ей становилось жутко, она звала Джали, быстро возвращалась в Тост по большой дороге, падала в кресло и за весь вечер не произносила ни слова.
Но к концу сентября в жизни ее случилось нечто необычайное: она была приглашена в Вобьессар, к маркизу д’Андервиллье.
Государственный секретарь при Реставрации, маркиз д'Андервиллье, желая вернуться к политической деятельности, издалека подготовлял свою кандидатуру на место в палате депутатов. Зимою он щедро раздавал топливо, а в генеральном совете постоянно и ожесточенно требовал сооружения дорог для своего округа. Недавно, когда стояла сильная жара, маркиз страдал от нарыва в полости рта; Шарль вылечил его словно чудом, удачно проколов ланцетом опухоль.
Управляющий, посланный в Тост уплатить за операцию, рассказал в тот же вечер, что видел в садике доктора великолепные вишни; а так как вишневые деревья плохо росли в Вобьессаре, то маркиз попросил у Бовари несколько черенков для прививки; потом счел долгом поблагодарить его лично, увидел Эмму, заметил, что у нее красивая фигура и что она кланяется совсем не по-деревенски, так что в конце концов в замке не сочли превышающим меру приличия снисхождением или бестактностью пригласить молодую чету.