— Ну… — протянул он, — чего-нибудь посущественнее. И ещё хлеба. Побольше.
Я растерялась. Посущественнее — это что?
— Ну… — ответила с его же интонацией, взглядом обегая плиту. — Есть мясо, — Морейн одобрительно закивал, — фасоль, — ещё кивок, — и сосновый отвар.
Выражение лица у него стало удивлённо-обиженным, будто я обидела его в лучших чувствах.
— И всё? — изумился он.
— А ты думал, у меня тут столичный повар готовит из королевских запасов?
Моё терпение заканчивалось. Морейн неимоверно раздражал. Прежде я не испытывала такого к другим мужчинам. Опекуна опасалась. Гиберта боялась и ненавидела.
Ну разве что в далёком детстве, когда играла с крестьянскими мальчишками. Мы все тогда были на равных. И я могла разбить нос любому, кто косо посмотрел на моё розовое девчачье платье. За что я пользовалась уважением среди младшего населения Дубков.
— Извини, я не подумал, — прервал мои воспоминания полный сожаления голос. — У тебя, наверное, негусто с припасами?
— На тебя может не хватить! — отрезала я. Но положила фасоли во вторую миску, добавила сверху варёного мяса, которое всё равно оставалось немного жёстким, и поставила перед Морейном.
— Спасибо! — он просиял, словно на столе была не варёная фасоль с недоваренным мясом, а обед из трёх блюд. Хотя если подумать, то блюд действительно три — бульон, мясо и фасоль.
И сосновый отвар. Прямо-таки королевский пир получается. Себе я готовила только одно блюдо.
Я отошла к плите и вылила в кружку остатки отвара. Пусть пьёт, мне не жалко, заварю ещё.
Обернувшись, я наткнулась на растерянное выражение лица. И взгляд у Морейна был такой жалкий, затравленный, как у обманутого в лучших чувствах. Наверное, я бы долго не смогла понять, что ему не нравится, если б он, с трудом прожевав и проглотив кусочек мяса, не возмутился:
— Это же есть невозможно! Кто тебя учил готовить?
Это стало последней каплей, упавшей в чашу моего терпения. Она переполнилась, и из неё хлынул настоящий поток, грозя утопить в себе забывшего о вежливости гостя.
— Знаешь что, меня никто не учил готовить. Потому что у меня была сначала кухарка, потом повар. И ещё прислуга, которая исполняла мои пожелания. Стирала мою одежду. Чистила снег перед домом. Я ничего этого не умела раньше, но учусь. Потому что мне пришлось. И если тебе что-то не нравится, дверь — там! — я указала пальцем направление.
Пусть это было совсем неаристократично. И ещё невежливо. Но он ведь первый начал.
Высказав всё, что накипело, я вздёрнула подбородок и ушла за печь. Забралась на свою лежанку, решив, что уже достаточно с ним возилась. Дальше пусть сам о себе заботится.
Мясо ему моё не нравится. Ишь ты, какой привередливый. Пусть тогда сам готовит.
Я перевернулась на спину, сложила руки на груди и уставилась в закопчённый потолок. Кухню наполнила давящая тишина. Только потрескивали угольки в печи.
А потом зашевелился, завздыхал Морейн. Мне было всё равно. Даже если он сейчас грохнется в обморок, не двинусь с места. Пусть на полу лежит. Может, когда заслонку буду закрывать, одеялом его накрою. На большее пусть не рассчитывает!
Потом я услышала, как зазвякала ложка. Меня затопило торжество. Значит, оценил мою еду! Не так уж она и плоха, если положить руку на сердце. А учитывая очень скромный опыт готовки, вообще восхитительна.
Я даже не пыталась прогнать улыбку с губ. Так и лежала, наполненная довольством. А потом услышала осторожные шаги. Морейн шёл обратно.
Я повернулась на бок, почти уткнувшись лицом в печную стенку, и натянула одеяло по самые уши. Сплю уже. Не беспокоить.
Вскоре за спиной завздыхали. Но это не произвело на меня ни малейшего впечатления. А может, сплю уже давно. И ваши вздохи, господин Морейн, меня не волнуют.
— Оливия, — позвал он негромко. — Оливия, — осторожно коснулся моего плеча.
Я с трудом сохраняла неподвижность, продолжая усиленно «спать».
— Оливия, прости меня, я дурак, — в этой простой фразе было столько смирения и признания своей вины, что я с трудом сдерживалась, чтобы не повернуться. Но тут Морейн продолжил: — И даже съел твою жуткую стряпню.
29
— Ложись спать, — процедила сквозь зубы, боясь шевельнуться. Потому что поняла очень отчётливо, если повернусь, то стукну его в лоб или зубы. В полутьме сложно угадать.
А больных и умирающих бить нельзя.
Наверное.
Он ещё повздыхал у меня за спиной некоторое время, а затем побрёл к своей лежанке (видимо, всё же усомнился в моей выдержке). Долго возился, устраивался и наконец затих.