Помню, Пташинский зазвал всех в Малаховку — «Москвич без дачи — все равно что красавица без любовника, инвалид без катетера, еврей без таланта». При встрече (раз), с первым тостом (два), под шашлыки (три), наконец (четыре) когда Машка Раппопорт оборвала гамак («Девушка, вы угробили дедушкино наследство!») — вот сколько суммарным счетом, по меньшей мере, возглашалась формула, а я, когда пью, предпочитаю не только синематограф наедине с собой, но и словесную гимнастику: «Не лу… (благодарю Раппопортиху, слизывая с ее ладони здешнюю землянику — ремонтантная, плодоносит до осени, Мичурин вывел, потому не расстреляли) …учше ли, Митя, так: москвич без дачи — все равно, что красавица без катетера, инвалид без еврея, талант без любовника?» — «Последнее — ты о себе!» (кричал Пташинский, приобнимая какую-то щупленькую с арифметическими глазами, никто после не видел). «Между прочим, этот афоризм я, в качестве специалиста по человеческим, скажем так, душам, — Машка, несмотря на телесный объем, подвержена алкоголю, — классифицирую в качестве рентгена глубинных страхов: красавица без любовника? инвалид без катетера? еврей без таланта? Только мочатся под себя». (Раппопорт могла бы впоследствии истребовать у Пташинского авторских отчислений — фильм о Фредерике Фолее, американском урологе, изобретателе двухходового катетера, смотрели отнюдь не одни жертвы мочевыделительной системы — умеет Пташинский состряпать конфетку.)
Сентябрь 1991-го, тогда — «пузырливый» (подскажет Пташинский), теперь памятный только тем дачным вечером, 86-ю соснами, есть двухсотлетние (еще дед Пташинского пересчитал на своей землице с гектар, дед-геолог, дед-лозоходец, указавший в недрах земли будущие вагоны валюты — Пташинский сделал о нем киноповествование «Леший», думаю, это лучшее — там звучит вердикт Самого: «А этава крата не трогать, пюсть роит для нарёда, нарёд гаварит иму спасиба»), да, соснами, жженым листом, беготней в аптечный пункт (предупреждать надо, если жареное мясо запрещено, диетической пищи все равно нет, дружок), после, когда недужливый оклемался (Славик, конечно, у него сто болезней), вялое недовольство Вернье (повез табунок любознательных дамочек в Выборг), первой сыростью, воздухом, который остановился, и его как будто видно, закатом — «Почему нас волнует закат?» (с арифметическими глазами; я всегда фиксирую претенциозность, как скрученная газета — мух) — «Апельсиновый! — Танька-мышь, — Посмотрите: кора, кроны, и (благоговейно-завистливое женское озарение) даже у Лены волосы (кинулась трогать!) апельсиновые! Французская краска? Нет, это солнце тебя целует!» — «А я бы сказал: огненная медь» (Пташинский никогда не отдаст первую скрипку). Закономерным образом, учитывая, что набрались, особенно Танька, разговор перешел на кому где приткнуться — там два дивана, тут полтора, еще велосипедный сарай — ночи покамест теплые (Арифметическая снисходительно поглядывала на тех, кто без пары, — неприятная процедура, но у меня, например, есть испытанная защита — я, компатриоты, не с вами, не здесь, я на закрытом киносеансе) — или такси? последняя электричка? К Кудрявцеву в машину не напрашивались: он еще на той эмбриональной стадии благосостояния, когда объятия не распростерты до всемирной отзывчивости. Открылось, сами понимаете, второе дыхание («Двести второе!» — ревел Пташинский, его