Те, у кого в нашей, «французской», школе были старшие братья-сестры, сообщали с мудростью старослужащих: то ли дело в прежние времена, когда Слух был на пике агрегатного состояния — плазмой, и, взбегая на кафедру, выбивал мелом, становящимся пудрой, на черной доске — резвый профиль с монгольской бородкой, а понизу — подпись-размахайку — В.И.Ульянов (Ленин). А еще подкармливал обещаниями, что в случае средней успеваемости на «четыре с пятиалтынным» посвятит урок, если не два, — алхимии. Потом (после нас, году в 1981-м? 82-м? в общем, совпало с кончиной Бровеносца) Слуха вышибли (Танька-мышь тиражировала версию, что новая директриска его домогалась), он колесил по стране от Северодвинска до Самарканда, от Иванова до Ивангорода с лекциями вроде «Завоевания научно-технического прогресса», «Перспективы открытий двадцать первого века» (представляю старательные лица моряков, ткачих, шахтеров, чайханщиков), потом чуть не засадили («Биохимия», — намекала Танька, и как-то сразу объяснилась драма несовместимости Слуха и директриски, а Пташинский мыкнул задумчиво: «Вот почему он сказал, что у меня лермонтовские глаза»), потом он умер, само собой, или, как резюмировала Раппопорт, «жизнь человеческая возгоняется — в пар переходит…» — «Пожалуй, я у тебя это слямзю, не против?» — Пташинский умел выцарапывать находки. Было как раз на поминках Слуха, сидели в забегаловке у Трубников. Пташинский быстро набрался. Кричал об открытой им науке «мортологии» — еще Камю говорил: человек — единственное животное, которое знает о своей смерти, — «
я, шобвызнаи, мысю о смети с двенацти ле!» — что не мешало ему поросячьи придвигаться к Раппопорт — отдадим ей должное: смогла заставить Пташинского испить какую-то неотложную смесь, затолкать в уборную; Танька — не идиотка? — следила, осталась ли Раппопорт снаружи — минут через двадцать Пташинский вернулся с благоприличной, хотя медицински-бледной мордой. Но вряд ли он понимал извивы дальнейшего собеседования. Мнения шли пополам — мы выясняли, чтó более глупый жанр: свадьба или поминки, свадьба или поминки, свадьба или поминки (добавить?), свадьба или поминки. Славик (временами его организм, ощущая нехватку остроумия, стремился добрать остроумных калорий) предложил контроверзу — а если жених и невеста в день свадьбы дали дуба? — он жаждал гогота, но алкогольную жажду не перешиб. Светский успех, а, следовательно («следовательно» — предпочитаемый Славиком математизм), успех у дам — не были его коньком. После потеряли его из виду, кто-то болтал, он оставался девственником до тридцати (в позднейших версиях до полтинника), пока лаборантка не заперла изнутри дверь… Физтеховцы живописали иначе: на следующее утро объявление — «требуется лаборантка без вредных привычек». Кудрявцев козырял квартирными комбинациями: скоро, скоро, дети мои, зазову на смотрины пятикомнатной коммуналки, тут же, меж Арбатом и Вражком. Интеллигентный человек, дети мои, может обитать только на Арбате. Коммуналка — манна небесная — свалилась сама, но все же, прежде чем там растузиться, надо было выкорчевать последних жильцов: инвалида (кажется, в прошлом нотариуса, во всяком случае, он справлял нужду в спальне со словами «обстоятельства непреодолимой силы») и другого — Мишаню? Сашаню? — перемещавшегося между Бутырками и желтым домом, из-за чего, ясное дело, трудно отловить. Танька-мышь шуршала, что никогда бы не поверила, как из задохлика (это Кудрявцев) получится — долго не могла подобрать словцо — получится… Славик входил в квартирные обстоятельства: «Это законно?» («Тоже спрашивал лаборантку», — Танька). Но Таньку пятикомнатные обстоятельства жгли сильней (жила в Капотне в доме стиля «баракко»): бог милостив, пятикомнатная слетела из-за карточных долгов. Давно не видел Таньку такой счастливой, разумеется, по части сочувствия была комильфо. Кудрявцев все равно Таньку добил (да всех, кроме разве Андрюши): сглотнул апартаменты в башне на Кудринской. Да, Ленка Субботина не ошиблась в дистрофике (видели бы вы, как его разнесло до центнера, а уж поучать простаков с покровительственным хохотцом прилипло вместе с завтраками у Ларми — разумеется, мы не спрашивали, что такое Ларми). Ленка не ошиблась и потому изготовляла ему детей (четверых — неплохо?), чтоб не взгульнул («деньги — соблазн — деньги» — Кудрявцев усовершенствовал Маркса, было, правда, непонятно, почему после соблазна деньги не линяют вместе с соблазнами). Слуха — так всегда на поминках — больше не поминали, но два припева мне не забыть — «А что это Андрюша не сияет?» («Его душа не с вами», — Раппопорт) — «Я не буду больше пить, — Танька-мышь, — иначе захочу отдаться».