Обратим взоры к заключительному гиероглифу сегодняшней передвижной выставки — к блистающему bliss — «Блаженству». Будем созерцать его в тишине («пардон», — шипнул прогрессивный, роняя икорный нож, а если влепить ему пендель?), будем созерцать, и не стану навязывать вам истолкование знаков, пусть каждый увидит только свое — я вежливо и величественно помолчал не менее десяти секунд, с профетическим ликом смотря в полуночную даль (без усов заискрил от моих режиссерских импровизаций) — благо, окно за спиной Лены упрощало немую сцену, я расслышал кряканье уток на Пресненском пруду, между прочим, если доктрина перевоплощения не врет, — переоденусь в утку хоть на минутку; не могу, однако, утверждать, что полностью отдал психею преображенству, — из-за Лены, конечно, из-за нее — всякий раз, когда, здороваясь и прощаясь, целовал в щеки, боялся, что выдам себя — или я ошибаюсь? и глаза ее потому похожи на печальное небо над печальным пустым полем — помню, мы шли с ней по такому полю — рядом с их дачей, дачкой, как юродит Кудрявцев про трехэтажный домина с гектаром земли, почти на утесе, если утесы бывают из песка и корневищ сосен, над Геннисаретским озером — так и только так следует, по мнению Пташинского, именовать Истринское водохранилище — был ноябрь, нет, излет октября, небо пепельное, низкое, на даче — полсотни гостей, включая того самого, у которого лицо — свиной шницель, и фамилия — шницель, ну почти, а угодья напротив Кудрявцева — на триллион шницелей, яхта, катер и даже два собственных спасателя, которые все время тонут на дне бутыли (шутка Шницеля). Все перепились, и у всех лица — шницели — кроме Лены, само собой, а себя я ухватил в простеночном зеркале «из будуара Екатерины Великой» — аттестация Пташинского — «если смотреть ночью, там явится голая Катька верхом на Потемкине» — «Нда прверить», — я, когда пьян, автоматически вежлив — странно, впрочем, что отвечаешь не ты, а тот, другой, глупо-несчастный в зеркале, у которого к тому же дыбится седой кок — мне известен секрет, как приручить его утром, чтобы он оставался послушным до вечера — с чего он сбесился? — и совсем странно, что массивная незнакомка с восточными глазами (господи, да это Машка Раппопорт!) пытается набриалинить его при помощи бордо 1987 года (дату декламирует Пташинский с чувством-с к размаху хозяина) — «Стой спокойно, пьяница! (у Машки талант — направлять события). Не оближешь мне пальцы? Не пропадать добру?» (я же сказал — перепились — хороший повод оставить ее с Пташинским тет-а-тет, вернее, левр-а-левр — губы-к-губам). Да, перепились, и группа самых одухотворенных, на четырех авто, двинула смотреть Рождественскую церковь — ехать минут столько-то, да мигом, просто противно, когда сикает — хохот Пташинского, он улепетнул от Машки — дождь — не то чтобы церквуха старая, но постарше бордо — 1830-х, а главное — чудо, хороша! чудо! как Елена Михайловна! (льстивые труляля в честь Ленки неизвестной мне блонды с татарскими бровками — прокрасить трудней, чем хайр, — кажется, модельер и, кажется, к ней неровно дышит Кудрявцев — я мыкнул нечто порицающее, однако, без ханжества — Ленкин вердикт лапидарен и базируется на последних данных науки: «Наивная. Деньги дают удовольствия в пять раз больше, чем секс»).
Наша машина выползла в авангарде — вообще-то это был представительский аллигатор Шницеля на семь, вроде, мест — но расселось под дюжину — я, когда пьян, считаю автоматически — девять нас было, девять — татарская блонда барахталась на коленях у Пейцвера — я-то знал, он не рад, поскольку подошел к той черте, за которой мужчина, даже ягодолюбивый, перестает ягодолюбить, а Аганбян за рулем (не кучер, а хвост Шницеля — восхищались, что Шницель к Кудрявцевым без шофера, он называл такие выезды «демократией», и, кстати, сам Шницель, спортивно протрезвев, остался с Кудрявцевым, потому что Кудрявцев, когда под мухой, давил конкурентов, как мух, вот Шницель желал намекнуть на кого-то из отряда двукрылых), да, Аганбян газовал так, как газуют только под газом — «Если инспектор остановит, засажу на пять лет за превышение! (пауза+юмор) полномочий» Сокрушались, что вечером в последнее воскресенье октября на скользкой грунтовке с поворотами в стиле «жизнь — копейка» нет ни одного стойкого оловянного ментюры. Аганбян, делая 140 км (сначала ехали в прямо противоположную сторону, потом Ленка взяла бразды), кричал, что православие — сила, а католики… — следовало мудрое слово Хруща — «Вас разве не изумляет, — у татарской блонды голос тянул с привкусом лукума, — почему все монахи — изумительные красавцы?!» Она щелкала «изумляет», как замочком несессера. «Меня изумляет, какой ты мачо» (Аганбяну). «Меня изумляет, что вы пухловатенький» (Пейцверу, причем, оттянув ему щеки). «Прическа “я только что из душа” меня изумляет». «Меня не изумляет, что такой-то оказался гуано». «Это изумляет, но мужчины до сих пор уверены, что лучший способ покорить женщину — втюхать кузов цветного сена» (т.е. розы; а неплохо). «Меня изумляет генитальный юмор кое-кого» (ткнула кулачком в спину Пташинского — но тот, плюясь восторгом, грохотал впереди сидящим, что Шницель и Кудрявцев, взявшись давить мухопотамов, не умеют прогнать мушку — Цыпло — который лезет с «Проектом переучреждения России», а бордо, гад морских подводных вод, бордо 87-го лакает без всякого уважения).