Да, люблю такие компании, такие бе-беседы (даже лимузин дергает на сюрпризах сельского автопокрытия), я, конечно, тоже слегка глупею (попробуй не поглупеть, когда жжет шейные позвонки), между прочим, если мне тарахтят в глаза в режиме нон-стоп, начинаю представлять — опять сцена из неснятого фильма? — а что если поцеловать визави в губы? — вероятно, лишь защитный инстинкт — кстати, план распространяется не только на женщин, не только на хорошеньких — мое вежлитерпение выигрывает еще минуты — а это все лучше, чем отправить за трехбуквенный тын, а дальше я приступаю к гаданию в зависимости от собеседника: губы татарочки уже опытны, но, господа, далеко не многоопытны и, пожалуй, помнят первое касание в непрезентабельном парадном; губы Раппопортихи усталы, конечно, усталы, как по-другому, но старательны, уверен, и если притушить свет, в них есть дурман сумеречных соцветий — табака, например, вот вернемся в шато Кудрявцева, я ей это скажу; губы Прищепки — Лена так и не позволила взять Прищепку под микроскоп — да наверняка как прищепки, что не худшее свойство для губ; еще в лимузине (Землеройка нервничал, когда я совершал свой зрительный воль дуазо — птичий облет — пассажиров) две блестящие — платья с блестками, не ясно? — две лани, две хламидиозные девицы — без ланей вечер не вечер — умножьте на три тачки в арьергарде, там таких табунок, ну и что — их губы с готовностью — ну и что, через эти губы не передается; главное — я был способен поддерживать энгельгардтовскую милостивую манеру исключительно потому, что смотрел на землероечное лицо — зрачки, радужку, мешочки, скулы, уши с пробивающейся из раковин шерсткой, подбородок, чуть сбитый от землепроходческих трудов, — с подобными экспериментальными идеями о его губах — одиноких, о, одиноких. Конечно, обязан вспомнить Андрюшу Вернье и его «Энциклопедию губ» (деликатно купировав название), увы, существовавшую исключительно в застольных импровизациях, винных парах и винных порывах…
Не знаю, право, заметили вы или нет, но я ничего не сказал о Лене, но когда, исполняя принятый ритуал при встрече, при прощании, она чиркает по моей скуле — «бог мой! ты небритый» — я счастлив, я, бог мой, счастлив — не знаю, умывались ли вы снегом (если не слезаете с лыжни в Измайловском парке, конечно, умывались, если вам не с чего слезать, кроме как с лыжни), но нежное пламя — вот что это такое (и если бы мы не жили в пору пост-пост-постмодернизма, я бы вспомнил Неопалимую купину пред Моисеем — кстати, Вернье вас обязательно бы проэкзаменовал: сколько лет прожил пророк-законодатель? 120, чтоб не потели, всего лишь 120, мальчишка в сравнении с Мафусаилом, дедушкой Ноя, тот честно оттрубил 969, ваше здоровье!). Талая вода, талый снег. В идиотской компании я могу быть своим: «Пейцвер, послушай, если твои колени устали, могу предложить твоей даме свои — колени я имею в виду». Татарочка, кажется, была не прочь, Пейцвер — тот просто смотрел на меня, как узник Египта — на Моисея; но между нами — в палевом свете салона — я видел рассерженный профиль Лены — я счастлив ее изумлять (и меня изумляет, что она все еще изумляется), потому произнес тихо только нам двоим известное слово: «Aha oe feii?» Разве это не блистающее bliss? разве не «Блаженство»?