Ты вдруг стала торопиться (следует хлопать себя по лбу более натурально), потому что все забыла, все, что тебя ждет Цуцкер — архитектор (начинали строить новый дом, я не путаю фамилию? иначе получается цуцкер сын). Но кофе успела сварить, ведь ты «знаешь секрет», а я не знаю и «бездарен как бариста». Я предложил спотыкач (чтобы прожгло, чтобы не схватила простуда, а не так, как коварно потчуют аспирантку на побегушках или курочку куратора), ты не стала (голова, извини, звенит от грозы), потом все же пригубила — в дверях повествование быстроговоркой о маме Цуцкера, милой маразматичке, — представляешь, Цуцкер до сих пор не женат (хотел посоветовать присунуть ему аспирантку — воздержался), поцелуй в лоб и смех (поняла, что отработанный жест матери больному, но все же выздоравливающему отроку), крестное знамение на мое сердце (тут ты робка) — «и, пожалуйста, пожалуйста, не выбрасывай таблетки, хоть ты мнимо больной».
Да, еще. Пока кофейничали, спросил, сколько всего (учет ведете?) Кудрявцев (ты всегда странно поворачиваешь голову, если называю его имя, а делаю это исключительно редко) напек фильмов о ваших путешествиях? Спроси у него сам. Помнишь, вы мотались на Памир? Ну мотались (что-то приговоренное в твоем голосе, а глаз в полутьме не разберешь, к тому же разглядываешь кофейную гущу, как будто обнаружила там — о, не таракана — земноводное). Я-то помню. Конный караван на Памире. Кудрявцев сопроводил кинематографическое творение титрами:
Незнакомка в белом — ты, соответственно, Рыцарь Незнакомки — а вдруг им придет в голову снять мою постную физиономию в московских декорациях? не льсти себе: выезжает имя Кудрявцева, вернее, щеки, потом имя. Пржевальский и его конь — соавторы сценария, Туземцы и некто Радик, роль которого осталась не прояснена. Все сошлись на том, что «Первопроходцы Памира» — несомненный взлет операторского искусства (жир Кудрявцева заслуженно и благодарно багровел). Там, в самом деле, есть кадры. Бивак на перевале. И твой дымчатый профиль со стрелкой локона и взглядом угольных глаз (обычно они неявно-голубого, стылого оттенка). Кудрявцев трубил о цитате из итальянского неореализма 1950-х. Не знаю, что думали прочие (вживленные в их головы арифмометры, как обычно, подсчитывали — не вслух, само собой, — копейку, в какую обошлась поездочка), но я видел в твоих глазах — о, многое — опасных зверей, нежность ночи, покой последней станции, тайну сна, которую забываешь, проснувшись, замедление, замедление поезда жизни, который всех нас однажды выкинет из вагона, и другие пассажиры рассядутся на наших местах, и им в голову не придет, что мы были до них, им не докажешь, что были, да и как доказать? Пока все, прибалделые от далей Памира, болтовни и брюта Кудрявцева (узники худых кошельков, хотя Пташинский изящно двигал запястьями, демонстрируя запонки с камушком, и, как создатель научно-непопулярных лент, не забывал нахваливать Кудрявцева свысока), исполнительно смотрели в экран, я представил (благо, кто разглядит в темноте): вот, драматургически удачный момент для «Death in the Afternoon», двинуть кони, пока перед тобой иноходят кони, на чиппендейловском диване, хотя на нем так удобно любить, но и удобно откинуться.