Я взглянул на Джеффа (Джефф с молчаливой печалью — «благословляю»): «Грейси, у него правда есть самолет. А в оранжерее попугайчики, которые гостям гадят на голову. Не намеренно, само собой, не намеренно…» Отуда ей знать, что Schnitzel — кличка, причем обидная? А фамилия, которой Schnitzel представился (и которая сама по себе всегда насторожит великорусское ухо — а не уйти ли, например, в партизаны?), чтó фамилия? Грейс не настолько находчива, чтобы, к примеру, сыграть узнавание и царапнуть автограф.
Рыдать была готова (божечки!) или (что более продуктивно) вступить в коммунистическую партию, нет, в апостолы Троцкого, шитху Мао — «Ладно, — молвила, поуспокоившись, Грейс, — признаю, дура. Но я умею бороться. Джеффи, подбери материал о лаймах в персидской миниатюре…»
28.
У Таньки есть черта, от которой все лезут на стену (кроме Лены, пожалуй, и Раппопорт — но тут профессиональное) и которую сама Танька объясняет неожиревшей, видите ли, душой, — когда что случится — речь, конечно, не об авиа- или автокатастрофах, а о ерунде, — обязательно сказать: «Я знала, так и будет…» — можно кратко — «Я знала…» Хатько раз пригавкнула: «Знала и заткнись». Но разве Аэндорская утробовещательница может стушеваться? Вот и Хатько, брошенная (каким по счету?) бойфрендом, получила порцион: «Я с самого начала…». Утешительно. Подхватит Оля (дочка Лены) краснуху, Феденька сломает кисть на дзюдо (надеюсь, сэнсэй после встречи с Кудрявцевым на самочувствие не жаловался), Пейцвер ухнет квартирные деньги в банк, который исчезнет безнадежней, чем спутница в экспрессе «Красная стрела» (с ней Пейцвер в вагоне-ресторане ночь пролюбезничал, хоть телефон черкнула на салфетке, правда, не свой, а какой-то кикиморы, ее бывшей, если не ошибаюсь, портнихи), Раппопортиха выдаст препарат, неспособный нервы усыпить, зато будящий диарею, — Танька тут как тут. Пташинский решил поиздеваться: «Вонючки зарубили фильм “Пророческий дар женщин (от Пифии до Ванги)”». Вероятно, Танька могла бы разглядеть капкан, но амплуа сильней: «Неудивительно, я…». Таньку обсмеяли — «В объятиях градуса» точно в день розыгрыша словил премию, потом еще одну (грузин — цветочный король — вздумал культуру поддержать, — я не спрашивал, поддерживал ли его Пташинский, когда грузина погрузили в Бутырки), а премии, по законам товарно-денежным, преобразовались в авто (подержанное, без пробега), в жену (подержанную, без пробега, точнее, как говорят, прицепа — т.е. отпрысков, впрочем, у Пташинского непросто разобрать, кто жена, кто импрессарио, кто родственница — вздох — из провинции, кто — выдох — просто попросила подвезти, благо авто в наличии). «Пророческий дар», Танюська, стану ваять только с твоим участием, — ревел Пташинский, — но в качестве испытательного срока ангажирую носить к нам в студию домашние обеды в судках (согласен, грубо). Танька не разговаривала с Пташинским (не больше двух недель, отходчивая). Увы, даже непродолжительный бойкот лишил ее веселья («так и знала!») балбесов юности (да, в тридцать с гаком) в «Метрополе». Пташинский требовал у метрдотеля медвежатины — «Что лопаете в поезде? Жареную куру? А было время — в фольгу заворачивали медвежьи окорока!» — подробности смикшируем, тем более, вы могли в свое время видеть его ленту «Ведмедь», в 1996-м права купили французы и почему-то датчане, не знаю, как они управились с переводом «чела» (отверстие в берлоге), «куржака» (изморозь вкруг «чела» от дыхания зверя), «привада» и «берложья охота» легче (в финальном кадре Пташинский заворачивается в шкуру медведицы, которая едва не лишила мир главного гения литературы — Льва Толстого; скандал из-за
шкурных манипуляций замяли). Вместо медвежатины шеф сготовил канадских лобстеров («Позорище!» — Пташинский, однако, слопал и гнал за продолжением), салат с английским ростбифом (аналогично — вопль и повторить), Вернье тут вспомнил, как в «Метрополе» шалили при батюшке-царе: к примеру, «Салат ню а натюрель» — девицу «без ничего» уложат в блюдо, поверху — огурцы, редис, петрушка, латук, а вот лук не надо — что за радость — девица с луком? сметана, либо майонез — на выбор — кушать подано! Бывали, честно (процесс исторический не без недостатков, припомним Салтычиху и Салтыкова-Щедрина), огорчения. Скажем, прилипнет к девице — не поклонник! — насморк. Так до чахотки недалеко из-за холодных огурцов, хотя чахоточная дева порою нравится, она жива сегодня, завтра нет… Вернье посматривал на Раппопортиху кухмистерски. Но градус недостаточный — возродить традицию не предложил (жаль, Машка в 1992-м еще эклер, не ромовая баба). «Митька, — аквамариновые очи Вернье мог бы арендовать Мефистофель — с чуть нерусским выкатом, им трудно врать. — Деньги не все сглотнул?» — «Мугу», — Пташинский (без энтузиазма — колено давит — или повыше? — девочка для автостопа). «Топай к таперу», — он умел командовать; не помню, что кто-то бунтовал. «Покажем массам “Славное море, священный Байкал”? Не дрейфь». Разумеется, мы не осведомлены в либретто. В распахнутый рояль влить полдюжины шампанского, сардинок из железной банки. Тапер лупцует клавиши, бородачи голосят, рыба резвится в водах с пузырьками. Рояль выбросить. Ну-с — корректирует Вернье в условиях после батюшки-царя — или передать в дар куда-нибудь в Сталинабадскую волость. В 1939-м (или 1949-м?) трио байкальских сардинок в том же «Метрополе» исполняли Викентий Андреевич, Ливанов-старший, Грибов-гриб («Если бы немцы в 1941-м вошли в Москву, Гриб продолжал бы Ленина играть», — шутка Вернье-старшего не для чужих ушей, надо помнить физиогномию Гриба, чтобы уяснить, в чем соль).