Вероятно, они, субъекты, тоже давно не увозят красавиц в ночь (где вы, гусарики? Ленка бы сказала — на ножках ее птенцов), да и красавицы не сигают в окно (целлюлит! хотя официальная отговорка — дом, семья, ипотека, не жертвовать же летним отдыхом, быт, одним словом, запутанный — было бы славно, если б они исповедовались в запутанных полуснятых чулках), но все же физические параметры у них более лошадиные, чем у автора этих заметок, чья жизнь в полусне не только из-за ночных бдений господина Бонавентуры и визитов госпожи Гипертонии.
Я почти уверен: попади им в руки вальс-фантазия Вернье (почему бы так не именовать «Три прогулки»?), сказали бы: вот — moujik! (Что делать, они не знакомы с Иеронимом Босхом, не слышали, что случается после парада мясных конфеток). Я готов проверить эспериментально — пожалуйте, знакомтесь:
«Nabokoff написал бы “вольные вульвы”, а лучше “вольные и невольные вульвы”, бывают еще “смелые вульвы” и, соответственно, “трусливые вульвы”, и даже “пессимистические вульвы”, и, соответственно, “оптимистические вульвы”, бывают “бодрые вульвы” — “сонные вульвы”, бывают — еще как! — “вульвы-губительницы”, но и “вульвы-целительницы” (переведем дыхание), “многоопытные вульвы”, “видавшие виды вульвы”, “старательные вульвы”, “наивные вульвы”, “завистливые вульвы”, “восторженные вульвы”, “хищные вульвы”, “вегетарианские вульвы”, “вульвы-вулканы”, “вульвы-заводи”, но и “заводные вульвы”, но и “заводские вульвы”, сюда же “петрозаводские вульвы” (охолостим географию, хотя так и просятся “подмосковные вульвы” и “вульвы ближнего и дальнего зарубежья”, а “подмосковные вульвы пели Подмосковные вечера”), словом, “всякие вульвы” — “мудрые вульвы”, “глупые вульвы”, “спортивные вульвы”, точнее, “натренированные вульвы”, “вульвы-товарищи”, “вульвы-коллеги”, “вульвы не с той ноги”, “вульвы с приветом”, “грешные вульвы”, значит, и “святые вульвы”, “вульвы на раз”, “вульвы на два”, “вульвы-консоме”, уф (чуть было не приписал Гоголю — “тридцать пять тысяч вульв”). Видел на блошином рынке в Пфаффенхофене фарфоровую фройляйн, которая читает книгу, чуть задрав подол и теребя вульву».
29.
Мы живем в эпоху всеобщего милитаризма, каждый носит в кармане ТФО (Тактическое Фекальное Оружие — т.е. девайс), но я причисляю себя к миролюбцам (разумеется, у вас по прочтении этих полумемуаров могло сложиться не столь комплиментарное впечатление, пусть), к тому же мне приснился сон: я, Вернье и (да, следует быть откровенным) Римма Каплонь на какой-то старой даче (Снегири? непохоже), шепчет камелек, Вернье шпарит «восточные переводы» (он так сказал во сне), но текст при этом французский — Duc de Lille, «Poésie des enfers» («Поэзия ада») — я бы не стал и наяву придираться к названию, это все же опереточный «ад» — и вообще, когда вижу в снах умерших — чаще отца, реже Вернье (мама почти не снится) — счастье испытываю, как иначе? Лицо Риммы размыто (но несомненно она), и почему-то ясно — Вернье ее примагнитил (вполне реалистично, всегда воздействовал на нежный пол), тут он дышит мне на ухо: «Ты (малый морской загиб) рохля. Девчонка сохнет — ты не расчухал? — по тебе» — даже во сне я исхитряюсь не терять контроль, я не говорю ему о Лене — «Фамилия, — Вернье продолжает, — конечно, неудобоваримая. Но я давно желал исследовать вопрос (патрициански бросает “Poésie des enfers” на столик, за окнами плывет снег на цветущую сирень — конец апреля?), возможна ли близость с неудобоваримой фамилией? В раю не было фамилий. Только души, только кожаные ризы. Имена? — сплошная семиотика: Адам — человек, Ева — жизнь, и семиты, ха-ха, на этот раз не при чем. А если (да, он совсем не изменился, — белозубая змея, зигзаг золотой челки — я вдруг вспоминаю, что он умер) она твой андрогин?» Полная ахинея.
Еще Танька (святая Рыдофия — из нового ассортимента Пташинского, но Танька, бог милостив, никогда не снится) меня клевала, что у нее нет сомнений — я не напишу о Вернье — защищать друга? Пфу… — это, видите ли, не в моих правилах, я, видите ли, никого, кроме себя, никогда не любил. Самое неприятное в женщинах — выдать колкость и вглядываться — в пожарчик мужской души. Исследовательницы.
Я начал «комментарий» к «Пиру во время чумки» Риммы Каплонь (Пташинский присоветовал название «Чумка на оба ваших дома», но моя сентиментальность избрала вариант «В поисках прекрасной эпохи», неоригинально, зато щемяще) с того, что люди — пленники времени, большинство, по крайней мере, они, как рыбы, утянуты потоком жизни, лишь немногие (о, сколь немногие) вдруг выпрыгивают из него. Отсутствовала отсылка к Шопенгауэру, но возможный эрудит, надеюсь, не станет придираться. Мы существуем над бездной, — повторял Вернье, — как у нас не кружится голова. Мне всегда нравилась цифровая акробатика друга: Земля шурует вкруг Солнца 30 километров в секунду (он говорил, конечно же, «верст»), москвичи шуруют вкруг самих себя 260 метров в секунду, но братья-африканцы того больше — 465 метров! «Мог бы не юродствовать», — благодарность Таньки; правда, следующий пассаж ее смягчил — мы не замечаем из-за масштабов мухи, но, говорил Вернье, разумно ли быть мухой добровольно? Вот почему он — пьяный, счастливый, стоя внутри фонтана Треви, кричал: «Nicola Gogol! Sto arrivando!» («Я иду к тебе!») Carabinieri, разумеется, препроводили обсушиться. Но Мурина сказала, что после перепились вместе с Вернье (успел ли он обучить их стишкам про достовалии? а перевод мог вполне сплясать с листа). Что-то магнетическое было в этом человеке. Надо полагать, из таких людей выходили основатели религий (и это не тот случай, когда цель — срубить бабла, ну а бабы — что бабы? — тут не рефлекс на яркость, не голодная похоть, а большее — способность слышать, впрочем, они сбегали от него, потому что утром в вавилонской постели чтение вслух Исаака Сирина или Фомы Аквинского, по пунктам, не для всякой, хотя в полночь, конечно, — снова цитата Вернье, — даже глаза простушек равновелики вселенной). Ремесло, которое кормило (при его диогеновых запросах все же требовалась пригоршня калорий и чем срам прикрыть), и которое он нашел почти случайно — чичероне — преобратилось в нечто иное. «В моей системе, — это я решил не цитировать, — один изъян: мораль. Но, положа руку на любое место, замечу: таков изъян всех систем».