Да, я еще высказался, что, м.б., жестокость Nōka Ō — не следствие странностей иной культуры и не эксперимент вчерашнего подростка, и — допустим подобный альтруизм — не желание помочь бедняжке Kasumi расстаться с иллюзией, но торжество над властью — единственной, настаиваю, неодолимой! (я стоял, чуть раскачиваясь, с бокалом, в такт кропя красным вином плечи ближних) — властью, которую ненавидел и которой страшился Шопенгауэр — женщины над мужчиной. «Выпьем за свободу!» (уж совсем зря). «За свободу секса?» (кто бы вы думали? угадали — Танька-мышь).
Далее все вожделели донжуанистых доблестей Вернье — младшее поколение давно по кроватям («Сколько влюбленных кошек бегает за тобой? Пятьдесят?» — «Сорок девять» — «Он шифруется, правильная цифра…» — Танька явно выпрыгивала продемонстрировать совершеннолетие — у нее детский рост и такой детский вес, что даже доктор постыдится задать вопрос — но на многозначных «шестидесяти девяти» милосердая Раппопорт заткнула ей рот буквально — хлебцем с семужкой).
Интересно, многие ли купились на его историю о друге (маска древняя, как Хеопс, а наш мистификатор даже имени не потрудился сочинить), который, тоже чичероне («С венецианскими очами?» — Танька прожевала), шел на яхте между Мальтой и Марселем, солнечное марево над всем, такое, что Леонардо именовал сфумато (от меня потребовали, чтобы я экспертно подтвердил, я подтвердил), мир в тонах неопределенно-дымчатых, друг, поплевывая, а, скорее, нет — все ж таки море с исторической репутацией (вот-вот, наконец-то узнаваемая манера Вернье), и считая не ворон, а чаек, а кьянти с сигариллами не злоупотреблял, заметьте, это важно («Но в шезлонге аппетитная подружка?» — Танька потому и мышь, что втиснется в любой монолог), и тут — само собой, не подберу глагол — он испытывает — вероятно, это похоже на дайвинг, но здесь мои познания гадательны, я воздухом люблю дышать не из баллона (ха-ха-ха — общий хор), но хотелось отчеркнуть перемену физической среды («Привет Слуху! Покой, Господи, атеистическую душу», — Пташинский в своем амплуа), что-то наполняет грудную клетку — никакой не бриз! (он грызнулся) — мой чичероне не мист, а ловелас в ковбойке, с торбой из анекдотов от Ромула до наших дней (да он русский, более, великорусский — «Фамилия на -ов?» — вопрос Лены — само собой — «Тогда я знаю, кто это» — ее потом допытывали с полчаса, безрезультатно), в тот, как чичероне свидетельствует, момент, он вообще ничего не понял — просто торкнуло — секунда? может, пять — «dōreà tês charitos» (это греческий — снисходительное движенье подбородком для простаков — «дар благодати»).
От реферата последовавшего диспута на темы теологии (с психологическими и наркологическими ответвлениями, с паузами на шашлык по-карски) убережемся. К тому же голова была тяжелая — теперешняя память бесстыдно объединяет «благодать возблагодать» с «после литра водки не то еще мерещится», «вообще на Истре такая благодать» (в чем память не подводит, так в желании двинуть, редчайший случай, Пташинскому по роже за прихмыкиванья — «Лучше выпить водки литр, / Чем сосать у Светки клитор» — Хатько не слышала, да дело не в Хатько, к тому же это плагиат, а он мычал, что экспромт живорожденный).
Уверен, все купились на «друга». Я так точно. Закончив вчерне «Прекрасную эпоху», расспрашивал. Не помнят. Не «друг», а друг (или слишком? приятель юности, удача для компании, чтоб не засмурнеть) открыл им то, что даже он, король многочасовых словесных дерби, никогда бы не открыл. И ничего. Тем более не перед Каплонь подобные признания метать (я вычернул абзац о «средиземноморском происшествии», статья отчасти счахла). У Лены не хотел выпытывать. Но вышло в телефонном жанре «а, кстати» — «конечно, не забыла…» — «конечно, о себе» — тут мое встречное недоумение о кандидатуре на «-ов» — «Ну типус! я тебя дразнила…» — смех дуэтом, прерываемый на бронхиальный кашель (мой). Еще, как выяснилось (тут хронология меня попутала), незадолго до повествования о Мальте и Марселе я брякнул, что, овладей яхтой, катал бы Лену до Карибов… Стивенсона вслух читать. Гамак пиратский. Ночь. Купанье пусть не юных, но фосфоресцирующее море — ретушер, по крайней мере, моего брюшка (на пляжах, ясно, втягиваю, заодно пружиня икры). Когда так долго любишь, привыкаешь, что необязательно любить. Сатир и Нимфа. Когда ее догонит? В конце концов, яхта не нужна (деньги, сбереженные воображеньем, надежней, чем депозит, их тратишь, не растрачивая). А сатиры водились в эллинские раскованные времена на Черноморье. Утро в Феодосии. Соль с горизонта и лекция об Айвазовском, аллилуйя (немногим достанет смекалки допереть о снобизме с ног на голову). Ночь на Карадаге. Поцелуй с ежевикою напополам. Лекция о Волошине (Вернье неплохо накалачивал в 1980-е, сторговывая литдамочкам «максов» собственной руки; в музее, так и быть, не пережимать об этом). Вернье заключал пари, что в Гурзуфе гораздо популярней Пушкина дом-музей Пичужко, народного художника. Да запросто. Я готов к лекциям и о Пичужко, если ты в первом ряду. Допустим, так: «Влияние Матисса на Пичужко преувеличивать не следует…» Так наскребем на дачку где-нибудь у Балаклавы (не хватит? хватит). Хамсой закусывать медовый месяц. Дети, надеюсь, выросли? Помню, ты задала вопрос — и день помню, тот, когда гроза, когда я делал вид, что неизличимо при смерти, ты принеслась с контейнером таблеток, болтали о Коро — итак, вопрос, глядя на моего Матисса, — что должно случиться, чтобы я его продал? Я еще подумал о дурнотворном влиянии супруга и аналогичных шницелей. Поумнее прочих не поумнее прочих (после Стивенсона монолог был лишь в моих пессимистических глазах, нет, все же после гамака)…