Пейцвер после репризы никогда не гогочет. Больше: в глазу у Пейцвера почти натуральная слеза, — он вообще склонен (как все корпулентные мужчины в годах) к пьяным слезам. Никто, кроме меня, ничего такого не видит — кашляют смехом, салатом (с ого-го какими крабами — Кудрявцев и Ленка, надо полагать, переработали половину Охотского моря), икрой («Единственный дом, где не считают икринки!» — писк Таньки также обязателен, как вирши в исполнении Пейцвера), а икру, как научает потертый средний класс в нашем лице Кудрявцев, следует запивать замороженным брютом («А заедать, — шепчет Пташинский, и я чувствую интимный аромат крабов из его рта нестерпимо близко, — Вот этим»). Он ведет мой взгляд на кремово-абрикосовые колготки Ленки — колготки до сих пор под электричеством — даже для трезвого — и Ленке известно это не хуже чем нам — мне кажется, я угадываю под ее очками — очки делают приманчивей вдвойне — а почему? а потому что их легче долой, чем колготки, — угадываю женскую жалость — и думаю, а если «столкнуться» с ней у Гостиного Двора, перед модным показом — таково ее хобби, вернее, такова сладкая жизнь — или все-таки книжной ярмаркой? Она охотница открывать имена, недавно влюбилась в никому не ведомого Джорджа Терруанэ, говорит, у него слова (пч, пч — прищелк пальцами) какие-то новые, какое-то чародейство, описывает, например, снег (что французик может понимать в снеге? кроме, конечно, тех, что делали ноги из Москвы в 1812-м), просто снег, но для снега дюжина наименований (не бухгалтер ли в прошлом? желаю спросить, воздерживаюсь), конечно, они известны — если по-русски, то «крупа», «белые мухи» (галлицизм — Лена авторитетно; не исключено, какая разница), но вот и метафоры — «арктические иглы» (не пошловатенько?), «пальцы холода» (пожалуй, неплохо, в оригинале не сверял, в переводе, впрочем, тоже, а переводчик кто — Михайленок? — нет, Михальчук), «изморозь», где «проглядывают» (излюбленный обертон стилистов) «прозрачные опунции» (не стал разочаровывать текстологической справкой из Томаса Манна, а у него немало абзацев затянуто «ледяными тропическими растениями», и, значит, выкапываешь «тропические», вкапываешь «опунции»). Лена пересказала самой терпеливой компании новеллу, в которой героиня («чуть за тридцать» — предпочитаемый автором, насколько понял, женский возраст, и неважно, кто герой — подросток или отставник-эротоман) сначала смотрит в «оштукатуренное наледью окно» (страниц десять? минималистские пять?) и «понимает» (двоица на «понимает», но, однако, читателю не суждено разузнать, чтó), а дальше бежит к любимому (тема опасности, штормовое предупреждение, все происходит во французских Альпах, в местечке Мерибель), ведь в жизни, во-первых, хотя бы однажды надо «решиться» (учуяли новизну? и, кстати, «любимому» неизвестно, что он «любим»), а, во-вторых, «разве вы не подлавливали себя на той мысли, что, когда идет снег, надо поспешать на свидание?» (не вспомню, как по-французски «поспешать», переводчик, значит, не совсем дубина? — я посчитал это комплиментом и произнес вслух). Раппопорт, мешая смешок и шипенье, диагностировала, что героиня до тридцати лет не подозревала о наличии в этом мире мужчин, вернее, для какой они надобности, но Пташинский категорически не согласился, ведь героиня «с прошлым» — «разве не ясно из темы оштукатуренного окна»? Окно — не просто окно, а окно в прошлое. И потом, все реалистично (Пташинский поездил по миру): что еще делать в Мерибеле? В Альпах на лыжах катаются только идиотики. Старичье балует Бахуса, скауты — Венеру (между прочим, услуги платных