той самой, что выделяла эту фразу (а мы, лапти, без него не знаем), что если бы Лены не было, ее надо было выдумать (жена Гришки — ангел, это ясно, и милосердствует поддатой болтовне), Лена повторила фразу — под гибнущее (вечер, закат) солнце — даже вытертый панцирь пианинки вызолочен, и пыль оконец рассыпана лисьей дробью, — Лена правит прическу, задерживая ладони у висков чуть дольше ныне принятого (Раппопорт бесится всегда, — причина не в благоприличиях, а в том, что у Раппопорт отвисший трицепс, даже в вольных рукавах неаппетитно, но, будем честны, я тоже не жажду видеть пассы Лены при других, да ладно, только мы с ней помним, как осмелился: «Тебе никто ведь не говорил, что так Эос встречает утро на доме Клингсландта?»). От Гришки ехали («а в следующий раз необязательно гуртом, вы, Лена, можете одна заглянуть, но требую “Сонет Петрарки 104” Листа, без музыкальной пищи душа скукожится»), просила шоферить вместо нее — тем более это способ, как заявляет, протестировать характер (я для тебя разве криптограмма?) — ей нравится, как рву на красный свет — коллекцию свою также составлял? — я, между прочим, умею отмолчаться (другие скушают, Лену это злит) — да, запамятовал — мы не в дым, но близко (поклон Гришке и винцу из буйных яблок). Почему-то ей вздумалось (заполночь давно, начало третьего) сделать на истринской плотине стоп. Смотреть на звезды — а наше северное лето шарж, как известно, ночью градусов двенадцать — «я, дура, шаль забыла» — предложил свою рубаху — хмыкнула, что не Бельведерский, бросили по монетке в кипяченое молоко плотины — «римский обычай, да?» — я подтвердил — «и сбудется, завтра здесь проеду, просили — только не смейся, змей, — посодействовать открытию ветеринарной клиники» — первым побегу лечиться — да ты здоров, как бык, но там быков не пользуют, помещеньице для малогабаритных псинок — «а что если я Зельду возьму и утоплю?» — винцо, что ли, опять взбурлило? — «мой роллс, мои деньги — хочу и утоплю» — на неделе ей снился ровно такой сон — сталкивает коллекционного красавца с какой-то набережной, скандал, полиция, сломала балюстраду, пальмы с треском — вроде бы Ницца — а штраф (ее бьет смех) платит, кто бы ты думал? — я помалкиваю не без угрюмости — ты! К чему сон, ты же специалист? К счастью. А! ну конечно, у тебя всё к счастью, сны только к счастью… (Не такое скверное мировоззрение, пособляет — мой хмычок уместен — на биографическом пути.) Само собой, ты образчик стоицизма, само собой, тебя в кутузку чуть не запечатали, а ты бодр, ты весел! К чему разочаровывать, да, к счастью, и неумно копошиться в ненадеванных арестантских робах. Теперь как анекдот: стал адвокатом Вернье, и самому понадобились адвокаты. Каплонь, паучина, выследив доверчивую подёнку, впилась в «Поиск прекрасной эпохи» ядосодержащим жальцем: «Монологи престарелого жуира», «Валютная эссеистика» и т.п. пропустим — «Самовлюбленный господин со снисходительной улыбкой по адресу народных масс (слушайте дальше), которому давно закрыты двери в музейные хранилища — не следует пускать очаровательного господина в огород искусства». Я смеялся над «огородом», Пташинский, каннибальски скалясь, убеждал черкнуть в контрреплике про колокольчик и цветущий мак из заднего прохода (Босх, «Сад земных наслаждений»). Вот падишах, вот у кого перманентное счастье, т.е. море фекалий по колено: клепает фильмы, клепает отпрысков, это о нем бормотит Валера-козлетон, бард с диетической известностью, — «Растут родные сыновья по улицам соседним…». Танька пылала (насколько способно хилое тельце): «Подай на эту скотину в суд!» — «?» — «Ты не понял? Она тебя вором назвала!» Господи, если тащили индустриальные гиганты, заодно города, какие-нибудь золотые жилы по карманцам, по гульфикам, стоит ли принимать близко к сердечному аппарату дела изящных, так сказать, искусств? К тому же натюрморт Романа (не опечатка) Фалька «Черешня на подоконнике» — с видом в сад, где, если щуриться, разглядишь полусилуэт (или не разглядишь?) — мне, что всем известно, подарен вдовой Рувима Рудинского в память о Вернье-старшем, который мильон раз намекал: мечтаю о «Черешне» на своем подоконнике в Снегирях. Если Рувим жадина, а вдова — копуша, при чем тут я? Рувим на отпевании Вернье-старшего публично плакался, что де не поспел — «всяческая суета, как сказано в Писании, лишает главного — смотреть друзьям в глаза, слушать их душу» (ну этим-то он Вернье точно не обделил). Вдова проснулась, когда и Вернье-младший был во облацех. Лену подкапывания Каплонь тоже растревожили, помню голос в трубке (такой, когда какая-нибудь гадость, вроде кори у детей, нет, хуже). Я поуспокаивал — «спиритус санктус меня не оставит» — она кричала, господи, она кричала —