Зато мы ждем эвакуатор, как иудеи — мессию. Возникает, однако, повод спросить: согласна ли, что я чудотворец? — вместо ответа жуешь травинку, а я пересаживался за руль и — заводил мотор — мы почти взлетали под изумленные взоры селян — чудо, продолжал городить я, не что-то из ряда вон, а повседневность, как небо, к примеру, или его отражение в прудке средней свежести, в общем-то главное чудо — что мы — это мы, хотя мы нетвердо знаем, кто мы на самом деле. Селяне тоже исповедуют чудо, селян не разубедишь: кабриолет — не съемки фильма, и твои дымчатые очки — повод для слухов о пришествии селебрити, но сколько платят за массовку? (кому-то смогла подкинуть заработок, кто-то покрал саженцы в твоей оранжерее), смеялась, что реплика в мой адрес — «вы продюсер?» — воздаяние за презрение к бухгалтерам и бухгалтерочкам. Само собой, можно иноходить на других авто, у тебя еще два (три? тогда поправь), незнанье марок — сорт моего снобизма, есть с четырьмя кольцами, как будто четыре раза замужем, а не четырежды мать в непорочном браке, есть с хищным образчиком кошачьих — не твой портрет, а твоей судьбы, перед которой ты бессильна, даже если выжимаешь по Новой Риге двести верст.
Когда мы мерзли на ночной плотине, сказала, что всегда отказывалась играть Шумана, потому что бережешь мои нервы (я, дескать, нервный), что в какой-то новелле Джорджа Терруанэ персонажи так же смотрят на звезды и понимают, что они — бессмертные — смотрят сейчас на себя здешних и смертных — нравится? (мычу одобрительно-фальшивовато), что Гришка из Вранова, милый дурачок, писатель, которого никто не читал и читать не собирается, дышит неровно к вот этой даме (ты смешно показала на себя в зеркальце), — разве не ясно, что он все придумал — свойство художественных натур, и потом, если бы ты сама тоже — ну понятно, да? — он бы узнал последний, у тебя дети, у тебя воля, у тебя характер, и не абы какой, а субботинский характер (нет, уже не пьяна, «субботинский характер» — твоя трезвая мания), и, между прочим, известно ли мне, что тут в двух шагах поле клевера, и известно ли мне, что клевер днем не пахнет, а ночью — да, — по-моему, чушь, но двинули. Тут дело вот еще в чем: попробуй найди, когда темнота, туман, грунтовка, четыре ночи. Я заглушил мотор, подумал, жаль, алкоголь выветрился, ведь алкоголь — брат сна, а во сне можно все, и мы поцеловались.
33.
Нет, он долго держался порядочным человеком. Дольше, чем среднестатистический представитель мужского вида (я не выяснял, где ты почерпнула сентенцию). И хорошо, что дети выросли, — с интонацией самоубеждения, сразу после искусанных губ, после стыдливой скороговорки пружин автомобильного дивана, после купания под первым просветом — была минута, я перестал тебя видеть, — туман на воде как дыхание Левиафана (когда ты заплескала мне в лицо, я ознакомлен с этой метафорой Терруанэ) — после твоих волос — таволги, душицы, татарника на исходе лета, лилии долин — и быстрой ладони — не соскользнул ли крестик, — удачно все-таки расположено это поле у затона — можно миловать милую ночью, под утро, в полдень, как до начала рабочего дня на соседней ферме, так и в самый разгар. И распевы — «Василич! (неценз.) сюда!», «Василич! (неценз.) да не сюда!» — контрапункт любви. Потом шипел ливень, грозища, с угрозой не столько грешникам (хотя твое бедро пересекало мое бедро, единомыслия в оценке моей остроты не наблюдалось), сколько коллекционной колымаге, которая могла потонуть в суглинке. У твоего Терруанэ точно нет сравнения цвета глаз с цветом неясного неба, с цветом июльского ливня. С такой погодой можно и поисповедаться. Ведь ты нашла того дурачка-следователя (Пиршак? Пиршук?), намекнула, что будешь благосклонна, не сомневалась — я кристально чист, только без нервов, ты не леди Годива (я бы поубивал их мастихином — хлопотно, но наверняка — и у Агаты Кристи такого способа не обнаружено, вау). Гладила мне щеку: «Воренок…» — «?» — «Ты зажилил Фалька, почему не отдал Андрею?» Трудно вести правоведческие беседы, когда трогаешь губами соцветия сосков.