Калоус выключает свет.
Яна. Ежиш Мария! До чего все странно… В понедельник у меня физика… И практика после обеда в детском саду.
Ремунда. Где, где?
Яна. В детском саду.
Ремунда. А-а? Почему не в яслях?
Яна. Я буду воспитательницей в детском саду.
Ремунда. Калоус, ты слышишь? Может, нальешь ей еще вермуту… по такому случаю.
Калоус. Оставь ее.
Ремунда. Слушай…
Калоус. Оставь ее, Ремунда.
Ремунда. Как же ты собираешься их воспитывать?
Яна. По программе. Как положено. Вы не думайте, у меня есть к детям подход.
Издали доносится гул машины, все прислушиваются, фары за окном, машина замедляет ход, но проезжает мимо.
Ремунда. Скоро автобус…
Калоус (уходя). Пойду все приготовлю.
Ремунда. Погоди, я сам.
Калоус. Старик, я рассказывал тебе об утках?
Ремунда. О каких утках?
Калоус. Тот самый… молодчик мой, позвал меня как-то на пасху и объявляет, что, дескать, пойдем стрелять уток, а я буду у него вместо собаки. Пришли мы на озеро, Вальдзее называется. Он подстрелил первую и говорит: «Прыгать в воду и принести в зубах. Получишь лишнюю тарелку баланды… Только смотри, говорит, я стрелять буду, но ты не смей выпускать. Утку упустишь — сразу пулю в лоб». (Помолчав.) Поэтому я не люблю подавать…
Яна. А кто вас посылал за утками?
Калоус. Был такой…
Яна. Гупперт?
Калоус. Да нет! (Далекий рокот тяжелого мотора, Ремунда выходит.) Сейчас мама приедет. Они теперь под Старой Горой. Подымутся на холм — и здесь. Ты чего ревешь?
Яна. Я не реву.
Калоус. Ревешь…
Яна. Ну, реву…
Калоус. Меня жалко?
Яна. Нет.
Калоус. Признайся. (Яна молчит, шмыгает носом.) Ну что ты? Что с тобой?
Яна. Мне грустно стало… вдруг.
Калоус. Из-за уток?
Яна. Из-за всего. И из-за уток. И оттого, что я плохая.
Калоус. Ты плохая?
Яна. Ага.
Калоус. Может, и плохая.
Яна. Вовсе я не плохая. Несчастная я, вот.
Калоус. Очень?
Яна. Очень.
Калоус. Отчего же?
Яна. Мне так хочется, чтоб у меня кто-нибудь был.
Калоус. А разве нету? (Яна отрицательно качает головой.) А что это значит… чтоб кто-нибудь был?
Яна. Чтобы говорил мне «Никому тебя не отдам!» и «Опять на тебя нашло». И еще чтобы повторял: «Вовсе ты не эгоистка! Наговариваешь на себя! А вермут — он тебе вовсе не нравится, врешь все, просто хвастаешь».
Калоус. Просто хвастаешь. (Яна кивает.) Ах ты, хвастунья разнесчастная! А счастливой ты никогда не была?
Яна. Была. Это я могу точно сказать. Ровно три раза.
Калоус. В первый раз…
Яна. В первый раз я еще маленькая была… На день рождения… Проснулась утром, а на столике возле кровати стояли такие большие желтые цветы. Не знаю, как они называются — гелианты или гелиотропы, может, еще как.
Калоус. Это неважно. А дальше?
Яна. Дальше? Ничего.
Калоус. Немного человеку нужно для счастья.
Яна. Немного.
Калоус. А во второй раз?
Яна. Когда ночью ходила купаться. Одна.
Калоус. Ну и что?
Яна. Ничего.
Калоус. Действительно, мало для счастья нужно.
Яна. Нет, много… Много…
Калоус. А в третий раз?
Яна. Не скажу.
Калоус. Скажи.
Яна. Не скажу.
Калоус. Ну, скажи.
Яна. А вы не будете смеяться?
Калоус. Не буду.
Яна. А в третий раз, когда сейчас ревела. (Пауза.)
Калоус. Скажи мне, только правду. У тебя было много… мужчин?
Яна. Об этом не говорят.
Калоус. А все-таки?
Яна. Уйма.
Калоус. Немало.
Яна. В самый раз.
Калоус. Эх ты, хвастунишка!
Яна. А вот вы… вы никогда не ревнуете?
Калоус. Нет.
Яна (насмешливо, но чем-то растроганная чуть ли не до слез). Вы… вы прямо как апостол.
Калоус. Ага. Апостол… по столам разношу.
Яна. Тогда… тогда явам скажу, пан заведующий. Сегодня я с этим Гуппертом… я бы… я бы, может, сегодня осталась до утра. Ну, что вы на меня так смотрите? А когда ушла, я подумала — пан заведующий так и не узнает об этом… Какая я… А так хорошо на меня смотрел!.. Вот я и вернулась…
Калоус. За этим ты вернулась?
Яна. Да, и за этим… И еще пришла вам сказать, что сегодня вы спасли… девушку… Так что пусть вас совесть зря не мучает. За девушек надо заступаться, разве не так? Из-за этого еще при феодализме стрелялись. И при капитализме, только уже меньше.
Калоус. И для этого ты ждала вот того… с «мерседесом»?
Яна. Я вам объясню… Сидишь среди подружек, они хохочут: «Смотрите, она еще ничего не знает». Когда человеку семнадцать лет, чего только не скажешь, чтоб не смеялись.